Горит ли Париж?
Шрифт:
Представшее глазам Моранды зрелище привело его в смятение. На устланном гравием дворе симметричными рядами лежало оружие, а рядом с пристегнутыми к поясам на черной униформе гранатами прохаживалось свыше сотни человек из личной охраны Лаваля. В наступившем осторожном и уважительном, как он надеялся, молчании Моранда, держа Клер под руку, прошел в угол двора.
«Подожди, Ивон, — прошептала Клер, — надень это», — и она протянула Моранде его трехцветную повязку. Затем дрожащими пальцами натянула такую же на рукав своего платья. Командир охраны, самодовольный коротышка, прохрустел по белому гравию в их сторону. Моранда не знал, что делать. «Если там будет оппозиция, — говорил
— Я командир, — прохрипел представший перед ним коротышка. — Что вы хотите?
И в этот момент Моранда принял решение. Громовым голосом, достойным глашатаев прошлого, не допускающим возражений тоном, который удивил его самого, он объявил: «Я пришел, чтобы занять эти помещения от имени Временного правительства Французской Республики».
Маленький человечек, в течение четырех лет преданно служивший правительству Виши, вытянулся по стойке «смирно». «В вашем распоряжении, — сказал он. — Я всегда был убежденным республиканцем».
Он подал охране команду «смирно», и Клер в летнем платьице и Моранда в одной рубашке продефилировали мимо них к мраморным ступенькам, ведущим в прекрасную резиденцию. На верхних ступенях их уже ждал метрдотель в черном фраке с белой бабочкой и висящей на шее серебряной печатью, символизирующей его должность.
Полным достоинства кивком и грациозным взмахом руки в белой перчатке он пригласил их в дом, а затем повел показывать комнаты. Он показал им пустой кабинет Лаваля — письменный стол все еще стоял с выдвинутыми ящиками, — после чего повел в жилые помещения, мимо элегантных апартаментов и отделанной мрамором ванной комнаты, в которой Пьер Лаваль при свечах мылся последний раз четыре дня назад. Метр предложил Моранде занять соседнюю с ванной Зеленую комнату для личных нужд.
А что, спросил Моранда, находится в Зеленой комнате? Едва заметно выказав свое удивление, метрдотель в белых перчатках сообщил новому владельцу этой комнаты: «Это спальня премьер-министра Франции».
Путешествие Роже Галлуа, посланного Ролем просить оружие у союзников, подходило к концу. Глядя в упор на измученного француза, за разворошенным стогом сена сидел немецкий солдат — последний человек, отделявший Роже Галлуа от небольшой группы американцев всего в 500 ярдах отсюда. В течение многих часов Галлуа маневрировал, чтобы добраться из виллы, в которой он и сопровождавший его хирург провели дождливую ночь, в городок Пюссе на пересечении дорог в 56 милях к западу от Парижа.
Оставшись теперь уже без сопровождения, он пошел на обоснованный риск. Немец, подумал он, не станет открывать огонь по одному-единственному гражданскому и выдавать свою позицию американцам. Галлуа двинулся мимо немца. Сердце его бешено колотилось, а в пересохшем от волнения рту появился горький привкус шампанского, которым он угостился в обед. Как он и предполагал, немец наблюдал за ним, выражая свое отношение к происходящему лишь мрачным взглядом.
Его тактика сработала! Он пересек немецкую линию фронта! Ликуя, почти лишившись рассудка от переполнявшего его чувства триумфа, грязный, небритый француз бросился к первым в своей жизни американским солдатам.
Солдат, к которому он подошел, сидел на корточках в придорожной канаве и ел что-то из зеленой банки. Обращаясь к нему, Галлуа с восторгом объявил: «Я прибыл из Парижа с посланием к генералу Эйзенхауэру!»
Солдат извлек ложкой очередную порцию клейкой массы и взглянул на Галлуа. «Да? — отреагировал он. — Ну так и что?»
15
Однажды
Генерал-оберст Отто Десслох сменил толстого и нерешительного генерал-фельдмаршала Гуго Шперле на посту командующего воздушным флотом № 3 в полдень 18 августа, имея приказ вернуть самолеты в небо над Западным фронтом. В качестве одного из первых шагов он направил к фон Хольтицу этого майора, чтобы предложить помощь люфтваффе в ликвидации беспорядков в Париже. Первой реакцией фон Хольтица было вновь вернуться к отмененному им рейду на Префектуру полиции. Но у майора было другое предложение. Рейд мог бы быть осуществлен ночью на более обширную территорию. Ему не смогли бы помешать ни зенитный огонь, ни истребители союзников. Это был простой, безопасный, хотя и несколько дикий, способ положить конец восстанию в районе Большого Парижа. Он предлагал сровнять с землей северо-восточный сектор города путем длительной и массированной бомбардировки.
Пухлым пальцем майор очертил на карте фон Хольтица рабочие кварталы Парижа, которые имел в виду. Палец скользнул с вершин Монмартра на восток к мрачным кварталам Пантена, от Бутт-Шомона на север к пустому скотопригонному двору у Виеетских ворот. Он выбрал этот район, поскольку Ле Бурже находился лишь в пяти милях отсюда. С этого аэродрома его самолеты могли бы, сменяя друг друга, доставлять свой смертоносный груз в район проживания 800 тысяч человек. По его оценке, каждый самолет мог бы совершить как минимум 10 вылетов, освободив таким образом подземные склады Ле Бурже, набитые боеприпасами. В противном случае отступающий люфтваффе не смог бы ни вывезти, ни использовать эти запасы.
Майор обещал, что после ночи бомбометания с низкой высоты по четко определенным и незащищенным целям в северо-восточной части Парижа не пробежит «ни кошка, ни собака». Это будет «маленький Гамбург». Это сравнение фон Хольтиц запомнил на всю жизнь. Употребивший его офицер был уроженцем этого ганзейского порта. В «огневом рейде» на город в июле 1943 года он потерял жену и двоих детей.
По плану от Хольтица требовалось лишь вывести своих людей, четко обозначить район огнями, разрушить водопровод, чтобы возникший пожар нельзя было остановить, — если он захочет — за несколько минут до налета предупредить население.
В то утро фон Хольтиц искал средство усмирить население. Жест, который он сделал накануне, освободив Александра Пароди и двух его помощников, не принес ожидаемых результатов. Казалось, вместо того чтобы сдержать восстание, он помог его распространению. По всему городу, как из-под земли, вырастали баррикады. На его столе лежало наиболее неприятное и убедительное из всех полученных им свидетельств силы восстания: список немецких потерь. В воскресенье, когда он якобы заключил с восставшими перемирие, потери составили свыше 75 человек убитыми — больше, чем в субботу, когда восстание только начиналось.