Город без людей

Ханчерлиоглу Орхан

Пожилой мужчина, покончив с отбивной, вынул бумажник, чтобы рассчитаться с гарсоном. Глаза Мустафенди помимо его воли покосились на бумажник из свиной кожи. В тот момент, когда мужчина доставал красненькую кредитку в десять лир, бумажник раскрылся совсем. Из него выглядывали пачки ассигнаций, светло-зеленые, ярко-зеленые, темно-зеленые. Они привлекли внимание Мустафенди. Он глянул. Еще раз глянул. Сосчитал нули: «Один, два, три...» Это были банкноты, которые он видел впервые в жизни, каждая достоинством в тысячу лир! Финансовый отдел вилайета выплатил ему премию мелкой купюрой. А тут — тысячелировые ассигнации распирали

бумажник из свиной кожи!

Пожилой мужчина небрежно захлопнул свой бумажник, вмещавший десятки наград за тридцатилетнюю службу таких, как Мустафенди, сунул его в карман. Дал гарсону на чай. Поднялся.

Молодые люди за соседним столиком продолжали оценивать снежную белизну плеч, просвечивающих сквозь рукава покроя «японка», нежные груди, подрагивающие под пестрым набивным шелком, мраморные ноги, исчезающие под облаком волнующихся юбок.

Три американских моряка и две женщины внесли в пассаж шумное оживление. К ним тотчас подбежали четыре гарсона. В одну минуту на столике появились ветчина, красная икра, сыр «рокфор» и всевозможные салаты. Рыжеволосый моряк рисовал пальцем в воздухе какие-то фигуры, стараясь объяснить глупо улыбающимся гарсонам, какую рыбу он хотел бы съесть. В «разговор» вмешалась одна из женщин.

— Надо окунь, окунь... — сказала она на ломаном турецком языке.

Американец одной рукой потянул себя за ухо, другой — хлопнул по затылку как бы в наказание за то, что так быстро забыл слово, заученное им, едва он ступил ногой на Галатскую пристань.

— Йес, о'кей! — захохотал он.

«У нас даже офицеры не в состоянии так украсить стол, как эти простые моряки», — подумал Мустафенди. Он присмотрелся к хохочущему матросу, стараясь уловить соответствие между лицом, пышущим простодушием, и огромным туловищем, вдвое превышающим высоту спинки стула.

— Недаром говорят, чердак высокого дома всегда пуст... — пробормотал он.

Из пивного бара вышла кокотка типа «Made in Turkey» [78] . Обед, состоящий из порции сосисок и двух стаканов пива, был закончен. Она бросила жадный взгляд на столик американцев и пошла прочь, покачивая бедрами.

В нос Мустафенди ударил аромат духов. Его ноздри задрожали.

Кокотка даже не взглянула на него. Быстро шагая — не дав возможности официантам и торговцам фисташками разомлеть, — она вышла на улицу.

78

«Сделано в Турции» (англ.).

За угол «Токатлыяна» Шюкран свернула вместе с молодым парнем, который пытался с ней заговорить.

Ее злило, когда к ней на улице приставали лоботрясы, к услугам которых она была готова ежедневно до полуночи в доме мадам Зои на улице Абаноз [79] .

Шюкран остановилась, взмахнула ридикюлем:

— Вот как дам по башке!

Парень попытался улыбнуться. Он явно испугался.

Когда Шюкран входила в заведение мадам Зои на улице Абаноз, 247, с минарета мечети Агаджами выкрикивали полуденный эзан.

79

Абаноз — улица в Стамбуле, где

находятся публичные дома.

В большой гостиной публичного дома Сезер и Беки развлекались с двумя студентами университета.

Беки, коллекционировавшая значки, сорвала с груди молодого человека значок, символизирующий истину и правосудие. Юный правовед хватал девушку за груди, выпирающие из-под шелкового корсажа, тискал ее, стараясь предотвратить несправедливую конфискацию. Беки изо всех сил сжимала кулак и отбивалась, повизгивая.

Сезер сидела на коленях у второго студента, с улыбкой наблюдая за этой возней.

Шюкран заглянула в гостиную. «Здесь все в порядке. Нам пока делать нечего...» Она знала, что прием с похищением значка на сто процентов гарантирует успех.

— Где ты была, девушка?

Шюкран обернулась. Перед ней стоял Ремзи-бей с накрашенными губами, напудренный.

— Неужели ты меня ждешь, Ремзи-бей? — улыбнулась она.

Ремзи-бей игриво передернул плечами, как опытная кокотка. Даже Беки завидовала его умению ломаться и кокетничать.

— Нужна ты мне, шлюха! Я жду настоящего парня... — И, бросив взгляд на возню в гостиной, добавил: — Ах, эти мужчины! Ах, эти мужчины! Слава аллаху, что он не создал меня мужчиной!

Шюкран вошла в комнату в противоположном конце коридора. Включила приемник. Начала раздеваться. Зазвучала американская джазовая песенка, которая ей очень нравилась:

Come on here, come on here [80] ...

Упала шелковая блузка, затем юбка на «молнии». Шюкран стояла в одной комбинации.

За дверью раздался пронзительный крик старухи Зои:

— Девушка Мехлика-а-а!.. Кончай там возиться!.. Смотри, Наиль-бей пришел...

80

Подойди, подойди... (англ.).

«Бедные Сезер и Беки! — подумала Шюкран. — Кажется, им помешали».

Из приемника доносилось отрывистое:

Come on here, come on here...

Шюкран вышла в коридор, направилась к гостиной. Наиль-бей сидел один. У Сезер и Беки все сложилось удачно. Они затащили молодых студентов в свои комнаты этажом выше.

Наиль-бей с вожделением впился глазами в белое тело кокотки, еще не потерявшее девичьей прелести.

— Как поживаешь, Шюкран?

В его глазах вспыхивали шальные огоньки, которые как бы говорили: «Я так тебя хочу!.. Если бы не эта взбалмошная Мехлика...»

Шюкран понимающе улыбнулась. Как она поживает? Разумеется, хорошо.

— Ты сегодня свободна, да?

Не каждый же день ей быть занятой. Автомобильному мотору и то дают передышку, когда он перегреется.

— Мотор — совсем другое дело... — сказал Наиль-бей. — Мотор — творение рабов. А твои прелести — дар аллаха. Разве не грех быть незанятой, обладая такой красотой?

Наиль-бей пригладил рукой седые виски, поправил прядь волос, упавшую ему на ухо.

— Что если нам как-нибудь... прокатиться во Флорью... А? Только чтоб Мехлика не знала...