Город без людей

Ханчерлиоглу Орхан

Глаза Мехмеда сузились. Дыхание участилось. Тело дрожало, испытывая страстное желание подраться — как угодно, с кем угодно...

Старик уронил голову на грудь и ответил так спокойно, что Мехмед даже опешил:

— Ты прав, сынок... Эти бобы не по моим зубам... — и медленно поплелся прочь.

Неожиданно Мехмед ощутил в сердце страшную, щемящую тоску. Он вскочил с места, взвалил на плечи корзину и зашагал по тротуару.

Над домами, смешиваясь с отдаленными криками мальчишек, играющих в футбол, неслась песня

девушки.

Мехмед миновал пустырь, на котором разгорелась ожесточенная борьба за мяч. Он ни о чем не думал, ничего не хотел. Он только шел и шел... Его ноги механически отмеряли шаги по дороге, то асфальтовой, то каменной, то мощенной плитками, то грунтовой. Казалось, в таком темпе он может обойти весь земной шар и не почувствует усталости. Мехмед словно забыл, что у него на спине корзина с молодыми бобами, что он несет ее, чтобы продать эти бобы. Он шел быстро, точно опаздывающий домой глава семьи, оставляя позади людей, дома, скверы.

Толпа на узкой улочке перед приземистым деревянным домом преградила Мехмеду дорогу. Мужчины, женщины, дети толкались у распахнутых настежь дверей, стараясь заглянуть внутрь.

Мехмед остановился. Снял с плеч корзину. Поставил у стены. По его спине стекали капли пота.

В комнате на первом этаже судебный врач осматривал труп, а помощник прокурора цепким взглядом изучал обстановку комнаты.

На покосившемся столе со сломанной ножкой стояла керосиновая лампа с закопченным стеклом. В углу — железный сундук, набитый книгами и газетами. Окна без занавесок. Разбитое стекло заклеено старой газетой с предвыборной речью премьер-министра. На грязном деревянном полу валялись листы растрепанной книги, клочки исписанной и чистой бумаги.

На железной койке покойник. Волосы, сильно тронутые сединой, всклокочены. Руки сжаты в кулаки. В широко раскрытых глазах застыл ужас.

— Ясно, самоубийство... — пробормотал доктор.

Старуха-соседка утирала слезы.

— Хороший был человек. Мы столько лет соседи... Ни разу ни на кого косо не взглянул. Недавно уволен в отставку... Всего несколько месяцев... Жил один...

— Наверно, чиновник? — спросил помощник прокурора.

— Да. Работал кассиром в министерстве финансов.

— Проведывал его кто-нибудь? Неужели у него нет родственников, близких или дальних?

— Один-одинешенек... Жена умерла десять лет назад. Есть дочь, замужем, живет где-то очень далеко. Никто к нему не приходил. Много лет жил совсем один.

— Может, у него были враги или он повздорил с кем-нибудь?

— Не было у него ни друзей, ни врагов. Аллах все видит... Тихий, скромный человек. Когда работал, уходил рано утром, приходил вечером. Никому в квартале не сказал грубого слова. А когда получил отставку, перестал даже выходить на улицу. Только до булочной или до магазина... Да и то раз в несколько дней.

— Кто же ему готовил? Кто стирал?

—

Сам себе готовил, сам и стирал.

— Может, он был чем-нибудь болен?

— В прошлом году один раз заболел... В самую стужу. Моя мать понесла ему суп. Он лежал на кровати и плакал навзрыд. Увидев мою мать, покрыл поцелуями ее руки, стал бредить: «Укрой меня, мамочка! Укрой меня... Ах, как я одинок!..» Видно, у него был сильный жар. Мать до утра просидела у постели больного. Затопила мангал, чтобы его не продуло. Всю ночь несчастный бредил, обливался потом.

— Что же он еще говорил?

— Да все одно и то же: «Бросили меня, ушли... Остался я один...» Потом вдруг неожиданно воскликнул: «Где ты, мамочка?» Моя мать ответила: «Я здесь, сынок. Что тебе?» — «Укрой меня, мамочка, — говорит, — укрой меня, помолись за меня. Я так одинок. У меня никого нет».

— Неужели он был так одинок?

— Я же говорю, господин, один-одинешенек. Была у него только кошка Сарман. С ней-то бедняга и коротал свои дни. Да вот она, Сарман, здесь... Взгляните...

Помощник прокурора посмотрел в угол, куда забилась кошка. Ее по-человечьи горящие глаза были устремлены на мертвеца. Шерсть стояла дыбом. Спина выгнулась.

— Определенно самоубийство, — сказал доктор. — Ни на шее, ни на руках нет следов насилия. И все-таки у него такой вид, будто он с кем-то боролся. Странно, ничего не могу понять...

Помощник прокурора нервничал, расхаживая по комнате. Пожилой комиссар полиции терпеливо перебирал бумаги в сундучке, на столе, на полу.

Старая соседка опустилась на скамейку и беззвучно шептала молитву, пытаясь осушить слезы, которые нескончаемым потоком лились из ее глаз.

В маленькой комнатке было тихо, как в степи.

Доктор продолжал размышлять:

— Да. Конечно, самоубийство... Но несомненно и то, что он сопротивлялся, боролся с кем-то. Не с живым существом, нет... На теле не видно никаких следов. Ясно, это самоубийство. И вместе с тем у него такой вид, будто он долго страдал, дрался, старался не быть побежденным. Да, это тело сражалось, сопротивлялось, мучилось...

Помощнику прокурора надоело ходить по комнате, и он опять остановился перед старой соседкой.

— Может, он страдал каким-нибудь тайным недугом?

— Ах, господин, о чем ты спрашиваешь! Откуда мне знать про тайный недуг чужого мужчины?

С полу поднялся комиссар, перебиравший разбросанные листы книги, и протянул помощнику прокурора маленький клочок бумаги, на котором было написано следующее :

«Не хочу больше терпеть. Я не смог полюбить мир, в котором жил, и сам кладу конец моему отвращению. Понимаю чувства тех, кто с удивлением и насмешками встретит мой поступок, и не сержусь на них. Они не знают, что такое честная жизнь, поэтому, конечно, не могут знать, что такое честная смерть...»