Город без людей
Шрифт:
Хайреттин напевал вполголоса.
— Кончай возиться! — крикнул он жене.
Асие улыбнулась. Покончив с постелью, она должна была играть на уде [98] , пока хмельной муж не уснет. Так повторялось каждый вечер вот уже три года.
Чтобы занять Хайреттина, Асие, продолжая стелить постель, сказала:
— Жена тахсильдара [99] купила себе новые туфли.
— Видно, этот тип начал воровать.
— Не греши на человека.
98
Уд —
99
Тахсильдар — сборщик налогов.
— Да это ясно как божий день. Честный сборщик налогов в наше время не купит жене ржавой шпильки, не то что новых туфель! Я зарабатываю больше, чем он, и то пью ракы только через день.
— А он, наверно, совсем не пьет. Вот и купил жене туфли на эти деньги.
— Как это не пьет? Есть ли в нашем квартале мужчина, не пьющий ракы?!.
Асие расхохоталась. Хайреттин был прав. Даже малые ребята знали, что большинство мужчин квартала возвращаются вечером домой пошатываясь.
Набросив одеяло на приготовленную постель и поправив его, Асие сняла со стены уд с желтой лентой, села напротив мужа.
— Что сыграть?
— Что хочешь.
Асие знала все любимые песни Хайреттина. Проведя несколько раз белыми пальцами по струнам, поблескивающим в свете пятилинейной керосиновой лампы, она затянула:
Нет лекарства, чтоб вылечить душу...Голос у нее был нежный, приятный, задушевный.
Ничто не поможет, я знаю...Тут Хайреттин не выдержал, вскочил и поцеловал жену в плечо, после чего сразу же отправил в рот несколько ложек салата из свежих овощей.
Асие, обрадованная этой лаской, засмеялась так, словно ее щекотали, и продолжала:
Ее взор облегчит мне страданья...Хайреттин начал подпевать жене. Песня окрепла, зазвучала сильнее.
Но любимой открыться не смею...— Аллах мой, какая песня!
Ничто не поможет, я знаю...В это время из дома напротив донесся приглушенный крик. Невестка старого Каюма родила крепкого красивого мальчугана.
Младенец не закричал, как его мать. Он тихо, бесшумно пришел в этот мир, где ему придется много плакать, смеяться, любить, бороться, надеяться и страдать. Мальчика назвали Мехмед Сабри.
Слесарь Хайреттин и его жена затянули новую песню:
Как чудесно, когда ты приходишь к нам на пирушку!..Никто не обратил внимания на крик роженицы. Только уличные псы, дремлющие у заборов, свернувшись калачиком, навострили уши и несколько раз отрывисто тявкнули.
Дом Каюма стоял, как всегда, темный, безжизненный.
Маленький мальчик летучей мышью промчался по безлюдной улице и вбежал в квартальную кофейню. Яркий свет и едкий табачный дым заставили его на
— Братец Ибрагим! — крикнул он.
Ибрагим, сын Каюма, играл в карты за столиком возле печки.
— Эй, в чем дело?
Мальчуган кинулся на голос, подскочил к Ибрагиму и, задыхаясь, зашептал ему что-то на ухо.
Продолжая тасовать карты, Ибрагим промычал:
— Хорошо, хорошо...
Он дал соседу снять колоду, роздал карты, вскрыл козыря. Игроки сделали по нескольку ходов.
— Эй, горбун! — крикнул неожиданно Ибрагим хозяину кофейни. — Всем присутствующим от меня по чашке кофе!
Каждый был занят своим делом. Одни, сидя за нардами, бросали кости, другие при свете лампы пытались прочесть по складам газету. Щедрость Ибрагима не пробудила ни в ком любопытства. Только булочник Джемиль-эфенди, сидевший за столом, где в четыре руки играли в «шестьдесят шесть», вскинул голову.
— Благодарствуем... По случаю чего же?
Ибрагим пожал плечами:
— Так, дорогой. Парень родился...
Хаджи Хюсейн-ага сидел, на своем обычном месте, на плетеной скамейке, прислонившись спиной к стене, и курил кальян. На пороге появился секретарь Сезаи.
— Селям алейкум.
— Алейкум селям.
С трудом передвигая ноги, Сезаи дошел до середины кофейни и остановился, покачиваясь из стороны в сторону.
— Опять напился?
— Заверяю тебя именем аллаха, Хаджи-ага, только две рюмочки... И то стоя...
— Полно, полно, не ври. Где был в эту пятницу?
— У себя в учреждении...
— Почему не пришел к намазу?
— Клянусь аллахом, Хаджи-ага, не смог вырвать разрешение у директора, да будет мать моей женой, да лопнут мои глаза, да не видеть мне счастья моих детей!
— Ты и так не видишь его. Будет болтать, садись!
Сезаи опустился на деревянную скамью. Он был воплощением радости и веселья. Ему удалось подстрелить сотню лир у одного из начальников учреждения, где он работал. При этом Сезаи говорил ему так: «Заверяю тебя именем аллаха, да будет мать моей женой, да лопнут мои глаза, да не видеть мне счастья моих детей, мне из этих денег ничего не достанется... Пятьдесят — директору, тридцать — мюмейизу [100] , двадцать — регистратору... А ты меня вечерком угости ракы, уважь...»
100
Мюмейиз — старший писарь в канцелярии.
Этот разговор и послужил причиной того, что они с четырех часов дня начали кутить. Чего они только не ели! Жареную печенку, почки на вертеле... За два с половиной часа было выпито полтора литра ракы.
— Что, ко сну клонит? — спросил Хаджи-ага. — Чего качаешься из стороны в сторону, как маятник? Ложись-ка лучше сюда и дай храпака.
Сезаи сунул руку в карман и погладил пальцами столировую кредитку. Его рот растянулся в улыбке до ушей. Есть ли в этом мире что-либо прекраснее денег? После того как ты стал обладателем этих приятно хрустящих бумажек, что для тебя может быть недосягаемого? Женщины, карты, вино, женитьба, обряд обрезания сына, замужество дочери, гроб, в котором будет отдыхать твое тело, когда ты околеешь, мулла, читающий коран, поминки и все остальное, о чем ты мечтал или еще не мечтал, — все сокрыто в этой столировой банкноте.