Город без людей
Шрифт:
— Нет, жена заболела... Лежит в больнице...
— Вах, вах, желаю ей выздороветь, братец.
— Спасибо... Предстоит операция. Конечно, в Пософ я не могу вернуться... пока жена не поправится... Возможно, год...
— А как жалованье?
Мужчина горько улыбнулся:
— Не платят... Не уволен, но... Не хотят войти в положение...
За блестящими стеклами очков прокурора смотрели умные ласковые глаза, все те же, что и много лет назад, когда приятели были студентами юридического факультета Стамбульского университета.
— Что думаешь делать?
— Постараюсь
— А если не найдешь?
— Буду просить милостыню на Галатском мосту... Что мне остается еще?
Трамвай приближался к Эминёню. Прокурор встал, собираясь выходить. Взял в свои горячие дружеские руки холодные руки каймакама.
— Страдания не вечны... — сказал он. — Все это пройдет. Не огорчайся...
Высокий мужчина попытался улыбнуться. Его сердце наполнилось признательностью.
— Да, все пройдет, — повторил прокурор. — Непременно... Но ты уже больше не вернешься туда, в глухую провинцию.
— Почему?
— Потому что не сможешь вернуться.
Последовало нежное, сердечное рукопожатие.
— Ты понимаешь меня, да?
Каймакам не понимал. Он был так убит горем... Не все ли равно сейчас — понимать или не понимать...
Трамвай подошел к остановке. Прокурор нагнулся к уху друга и повторил:
— Не сможешь вернуться... Потому что... Большие рыбы живут в больших морях.
Прокурор сошел.
«Разве я большая рыба?» — подумал человек.
На площади Эминёню шумел, бурлил людской водоворот. На тротуарах, трамвайных и автобусных остановках, в магазинах — везде люди.
«Но ведь они тоже не большие рыбы... И несмотря на это... живут в большом море».
По улицам города мчался стремительный поток стамбульцев. Шли женщины, мужчины, дети. Звенели трамваи, бранились шоферы, полицейские старались ликвидировать «пробки».
Каймакам отдал себя во власть этого головокружительного водоворота.
«А если они живут в большом море, — продолжал он размышлять, то... Разве не следует их считать большими рыбами?»
Ах, вы, такие-сякие счастливые люди!.. Прекрасная вселенная; бесконечное, бескрайнее детство; свет огромного моря и покой тихих голубых вод; веселое, жизнерадостное солнце днем после болезненного мерцания звезд ночью; чистота, чистота, чистота и в ней белые облака; счастье в свежем ветре; спокойствие в теплых лучах; мимолетная печаль, умножающая радость успеха; грехи, подчеркивающие невинность; простодушие дурных поступков... Словом, жизнь, жизнь и жизнь. Все, все для вас!
Перед финансовым отделом Ходжапаша [84] трамвай остановился, так как дорогу преградил зеленый кадиллак, у которого заглох мотор. Из машины вышел высокий элегантный старик. Он равнодушно наблюдал за бездельниками, которые прибежали на подмогу из кофейни, оставив недоигранными партии в нарды. Бездельники из кожи вон лезли, стараясь показать, что их глубоко волнует судьба кадиллака. Один из них прищемил себе палец, пососал ранку, обмотал руку платком.
Машину подкатили к тротуару, после чего услужливые помощники с удовлетворением людей, выполнивших свой долг, вернулись к незаконченным партиям,
84
Ходжапаша — район Стамбула.
Что касается старика, то он не испытывал по отношению к ним ни малейшего чувства благодарности. Для обеих сторон случившееся было обычным явлением. Один был рожден, чтобы заставлять на себя работать, другие — исполнять эту работу.
Шофер частного кадиллака, подняв капот, возился с мотором. Старик некоторое время ждал, затем стал проявлять признаки нетерпения. Его лицо выражало томительное ожидание и скуку. Наконец он что-то сказал шоферу. Тот остановил проходившее мимо такси. Старик в элегантном костюме сел в машину. Шофер, прощаясь с хозяином, стянул с головы кепку и помахал ею в воздухе.
На широких улицах царил дух привязанности к жизни и человеколюбия.
Было без четверти четыре, когда элегантный старик поднимался по пахнущей сыростью и плесенью лестнице одного из домов Каракёя.
В приемной, уставленной кожаными креслами, при свете больших настольных ламп работали секретари. Увидев патрона, все вскочили на ноги. Не обращая ни на кого внимания, старик прошел в свой кабинет. На диване, развалясь, сидел тучный красноносый мужчина средних лет с сигарой во рту.
Старик сел за стол. Набирая номер телефона, он, не глядя на красноносого, который тотчас подобрался, едва вошел хозяин, спросил:
— Какие новости, Яшова?
Яшова промолчал. Он знал, что старик сейчас думает совсем о другом. Легким щелчком сбил с борта пиджака пепел сигары.
Старик прижал ко рту черную блестящую трубку телефона.
— Как ханым?
— Доктор что-нибудь сказал?
— Если наступит кризис, позвоните мне. Я буду здесь до восьми.
Яшова привык к этому разговору, который слушал почти ежедневно в течение десяти лет. Он знал, что ханым вот уже много лет прикована к постели, доктор вот уже много лет не говорит ничего нового, а ожидаемый кризис вот уже много лет не наступает.
Положив трубку, старик обернулся к красноносому. Глаза его, как всегда, были полны вопросов.
Яшова робко пробормотал:
— Вторую партию... я передал сегодня утром на шхуну «Картал».
— Деньги получил?
— Да...
Красноносый положил на стекло письменного стола пухлый конверт.
— Как розничная торговля?
— Все хорошо.
— Кто-нибудь задержан?
— Схватили Блоху Мехмеда.
— Он — какое звено?
— Четвертое.
— Может что-нибудь сболтнуть?
— Не сболтнет.
— А вдруг?
— Не сболтнет. Испугается. Третье звено, с которым он связан, отчаянный головорез.
— Кто это?
— Араб Хюсейн.
Старик замолчал и откинул седую голову на спинку кресла. Ему хотелось спать. На щеках, словно ножевые раны, залегли глубокие складки, следы тяжелых переживаний. Солнечный луч, пробившийся сквозь задернутые портьеры, падал на его лоб. За этим широким лбом роились мысли: «Зачем я родился?.. Зачем жил?.. И почему до сих пор не умер?..»