Городошники

Нелюбина Татьяна

Я прокрутил назад их вопросы, мои ответы и внутренне похолодел. Придется бороться с собой. Выучивать наизусть свои речи и декламировать их перед зеркалом (с камешком во рту, разумеется).

– …и когда только Десятов придет, сколько можно ждать!

– А ты не жди.

– Ну да, не жди! Десятов сказал, что проверит, как мы посещаем вечернюю консультацию!

– Хватит ныть, надоело сидеть, домой топайте.

– А Иваныч потом доложит, что мы не…

Я вошел в аудиторию.

– Иваныч вас не заложит.

На улице спохватился, что так и тащу коробки с пирожным. И с этими коробками в обеих руках я держал перед ними речь: Уходя, гасите свет, а Иваныч вас не

заложит. Мне стало тошно от всех этих Оль, Свет, Мил, Ир, и стыд, как зубная боль, мучил.

– Почему вы рыдаете, Любаша?

– Я?! Я не рыдаю. Вы же видите, я скромно плачу.

Герман Иванович стал бегать вокруг, старательно придумывая, как бы меня утешить. Тогда я всхлипнула в последний раз.

– Это же только наши воспоминания. Еще чего не хватало, расстраиваться из-за них.

– Помните, вы убежали с консультации? Без пальто и без шапки.

– Не помню.

– Я тоже готова сбежать.

– Вы справитесь.

– Я справлюсь. Я справлюсь, справлюсь, справлюсь… Голубев перестал спать на занятиях, а это уже достижение.

Владимир Григорьевич взглянул на часы:

– Нам пора, Любовь Николаевна.

Сердце застучало, тук-тук, стучат каблуки, мы идем по красивому коридору, тук-тук, от кафедры до аудитории, до нашей аудитории, только там теперь не мы, а двадцать пять других будущих городошников.

– Товарищ Десятов, – встречает нас староста группы Зуева, – вы опоздали на семь минут.

– Кхе-кхе, – говорит Владимир Григорьевич.

Зуева – член партии (поэтому товарищ Десятов), с рабочим стажем (бригадир штукатуров). Я обхожу ее за три версты.

– Товарищ Давыдова, вы меня не консультируете, хотя это входит в ваши обязанности, и вы должны…

Я – не товарищ, и никогда им не буду, и никому ничего не должна. Все что смогу, я отдам добровольно. Я покрываюсь колючками. Она не дура и отступает. А где Герины колючки, ну хоть одна? Он бегал по аудитории, радостно потирая руки, готовый обнять нас всех с нашими планшетами, поселками, перьями, пузырьками туши, и опять мне казалось, что он мурлычет, и жалко было, что он нас переоценивает, наше рвение к работе было не таким сильным, как его, противный был вечер. Гера убежал так неожиданно, что мы ничего поначалу не поняли. Кислушка распространялась про «био-структуры», а Оля про «аква-поселок», который ей Гера зарезал, спросив: «Что это у вас, Оля?» – «Дома на воде. На сваях». – «Так комары заедят… И рыбкам темно». И Оля бежит рыдать в туалет. А Гера обескуражено рисует рыбок. Когда она возвращается, Роза напоминает: «Но, уважаемая Оля, мы занимаемся благоустройством жилой группы. Какое же благоустройство на воде?» Света поддакивает: «Верно! Нужно спуститься на землю и выстроить все из кирпича. Это надежно, тем более что здесь старики и дети».

Славка нетерпеливо ерзает:

– Где Гера? Может, курит?

Прохор встает:

– Пойду поищу.

Кислушка набрасывается на него:

– Ой, что это с тобой? Бедненький, боишься, он перестанет тебя идейками снабжать? Ну ладно, Давыдова, она пропадет без подсказок, а ты-то? Ты-то почему вдруг в мальчика превратился? Гера сказал, Гера велел, Гера посоветовал!

Я склонилась над своим планшетом, и Кислушка взялась за меня, я прилежная, смотрю в рот преподавателям, а те и рады, поощряют послушание, но если бы и с нами столько носились, и у нас было бы не хуже! Разумеется, если все прорисуешь до дыр, вплоть до урн и скамеек, тут особой фантазии не требуется. И тэ дэ, и тэ пэ.

Встать бы сейчас и долбануть по столу: лучшая защита – нападение. Но ведь устанешь нападать. Меня

утешало, что учиться осталось только три года (два с половиной были уже позади). Я не знала, что во мне было не так, но подозревала, что все. Мне еще повезло, что мы были не на целине. Целины я панически боялась, особенно не поднятой. Тут-то еще хоть можно в общежитие сбежать. А там, на целине? Прорабатывали бы до, во время и после работы. Пока что мне в жизни везло. В институт поступила сразу после школы, потому что была убеждена, что пропаду, если не поступлю. Сессии благополучно сдавала, без завалов – и получала стипендию. Не повышенную, но родители помогали. Мне несказанно, невероятно повезло, что я родилась не в революцию или в какое-то еще героическое время – я бы сразу погибла, не успев понять, почему. А я своей жизнью ужасно дорожила и была убеждена, что у нее есть какой-то смысл, только не героический, а какой-то сугубо мой, личный.

Славка надел тулуп:

– Куплю что-нибудь на ужин.

Он ушел и пропал. Мы его потеряли, хотели уже отправиться на поиски, но тут объявилась Роза:

– Сделайте музыку потише, не забывайте о наших соседях.

Но на самом-то деле она пришла проверить, как мы приучаемся работать в аудитории и не пьем ли, кроме чая, что-то еще. Она быстро оглядела нас, и то ли обрадовалась, то ли удивилась, что мы, получив стипу, не валяемся пьяными.

На случай, если мы все же такое задумали, она многозначительно предупредила:

– Я здесь рядом, на кафедре.

Прохор, с серьезным лицом старосты, который головой отвечает за примерное поведение своей группы, элегантным и молниеносным движением накрыл бутылки трубочками ватмана – на случай, если Роза решит пробраться в наш угол.

– Где Слава? – спросила она.

– Побежал за закуской.

Роза засмеялась, ее последние подозрения развеялись, и она утопала.

Славка не возвращался.

– Бляха-муха, – ругнулся Прохор и пошел его искать.

Постепенно все разошлись, даже самые терпеливые, только Кислушка не торопилась уходить.

Раз сто уже прошла туда-сюда, поглядывая на меня.

Я сделала вид, что увлеченно работаю.

Она подозрительно долго молчала, наконец не выдержала:

– Никак не налюбуешься на свой шедевр?

Я сказала, да, никак не налюбуюсь. Тогда Кислушка сообщила в пространство, что некоторые, конечно, свои «отл» получают за прилежность, не имея ни одной самостоятельной мысли, а те, кто «отл» проставляет, рады, ведь в таких условиях самостоятельное творчество не развивается и в скором времени вообще заглохнет.

Я хотела сказать что-нибудь решительное, но глаз не могла оторвать от своего планшета. Все остальное казалось такими пустяками. Если бы с нами столько носились, продолжала Кислушка, и у нас было бы не хуже. Я уж хотела послать ее ко всем чертям, но опять зацепилась глазами за свой планшет. И опять мне стало как-то все равно. «Люб, – написал Славка между горизонталей, – я уехал к чертовой матери. Люб!»

Буковки расплылись, и получилось: «я-ухал-вой». Надо же, сколько слез у меня накопилось, где-то было зеркальце, где-то в сумке спрятались солнечные зайчики. Нет уж, нет уж, реветь нельзя, нос распухнет и нависнет над губой как фонарь, и веки вздуются, натянутся до жутковатого блеска. Боже, боже, что эта лишняя влага, хлынув из шлюзов, делает с лицом, такое делает с лицом, что лучше уж до тысячи сосчитать, но не реветь, всякая ерунда лезет в голову, а что-то важное в ней не задерживается. А что тут важное, что неважное? Ведь ничего же не случилось… Куда мне себя деть? Так не бывает. Разве только месяц прошел? А кажется, это было давно-давно, всегда.