Городошники
Шрифт:
– Роза Устиновна! Не чаял вас хоть чем-нибудь поразить.
Мы еще какое-то время говорим об интуитивизме и эмпирическом знании и переходим к Любе Давыдовой. Владимир Григорьевич достает листок со «шкалой оценки», объясняет, как ею пользоваться. Оживленная Роза Устиновна предлагает изобразить прямо на планшете все ее варианты и саму «шкалу», она заверяет, что двумя руками за научный подход, это так важно – прививать студентам исследовательские навыки! Владимир Григорьевич удовлетворенно крякает, опирается двумя руками о стол, перенося часть веса на руки и давая ногам немного отдохнуть, переминает ими, болезненно морщится, незаметно потирает поясницу, внимательно
Мы расходимся, кто куда, я устраиваюсь за своим столом и погружаюсь в работу.
Решительно входит Кислова. Закрывает дверь, спрашивает:
– Неужели у меня все так плохо? Только честно скажите! – И взгляд умоляющий, ведь неправда, не так уж и плохо?
Роза Устиновна нашла бы что ответить, а я не нахожу. На языке вертится, учение и труд все перетрут – первый вариант. Второй: да бросьте вы мучиться, перейдите в другой институт, в университет, у нас в городе много замечательных вузов. Третий вариант:
– Не так уж и плохо…
– Вы говорите, не так уж и плохо, значит, все-таки плохо?
– Нет, не…
– …не плохо, но и не хорошо?
Мы еще немножечко поторгуемся и сговоримся на «отлично».
– Мне трудно судить, я же вас еще не знаю в работе…
– Я хочу, чтобы вы правдиво ответили, а вы отлыниваете. Вы… вы… Вы носитесь со всеми, а меня решительно игнорируете!
– Не вас, вашу работу. Да и какая, к чертям собачьим, работа?! Прибежите, быстренько что-нибудь начиркаете, тяп-ляп, а теперь приставили меня к стенке: «Отвечайте, почему вы не восхищены?!!» Перестаньте, это несерьезно, честное слово!
– Я… не тяп-ляп, – говорит с натугой, не разжимая губ. Щеки подрагивают, она хочет еще что-то сказать, но не может, слезы мешают.
Текут из глаз к носу, свисают каплями.
Я наливаю воды в стакан, протягиваю.
Она сглатывает рыдания, вздрагивает всем телом, прячет опухшее лицо с черной тушью, цедит сквозь зубы: оставьте меня в покое! Отталкивает стакан, выбегает.
Я иду покурить.
На лестничной клетке стоит Прохор. Мы одновременно достаем сигареты, затягиваемся.
– Герман Иванович, я хочу вам объяснить… Она у нас в группе – авторитет, лидер. Начитанная, образованная, говорит по-английски, а как держится, как одевается!.. Она привыкла быть первой. Во всем. Знаете, в школе – отличница, активистка, рисует!.. Что-то совершенно особенное. А тут в институте как-то… мы тут все такие… кое-что умеем… и оказывается, она вовсе не лучшая. В смысле, не такая особенная, как в школе привыкла… или как ей хочется. Вот она и старается нас всех поразить… Ну и… не всегда получается. Я в школе тоже… и в армии потом… а тут вижу, другие и больше знают, и умеют… и всякое такое. И им легко все дается, а мне сидеть приходится. Я даже уходить собирался. Математику завалил. У нас из-за математики четыре парня отсеялись. Мне повезло, я еще как-то держусь. Как говорится, первый парень на деревне, да последний в городе. Они тут и в изостудии ходили, и английские школы заканчивали. В общем, наша бригада в группе не котируется. Про себя я уже объяснил. Славку… Славу Дмитриева считают лентяем. Зине Шустовой и Любе Давыдовой легко все дается.
– И при этом они умеют работать.
– Другие тоже работают, но результаты разные. Извините, что я говорю об оценках, но от них тоже никуда не деться. Считается,
– Мы тоже заглядывали. А они – своим, – я засмеялся, докурил сигарету и пошел.
Вопрос о роли преподавателей в жизни студента меня не волновал. Если преподаватели не нужны, придется прикрыть эту лавочку.
Мы долго утешали Кислушку. Она любила смеяться и плакать в коллективе, который должен разделять все радости и горести человека. Мы разделяли, она рыдала. Но вот она наконец подняла зареванное лицо, в последний раз шмыгнула носом, вытерла слезы, нарисовала четыре реснички под одним глазом, четыре под вторым и обрела былую уверенность.
– Вы – мои товарищи, мои однокурсники! – обиженно вскричала она. – А вы раскололи группу на два лагеря! Одни, – она кивнула на нас, – там окопались, другие… А мы должны держаться друг друга!
Она подождала реакции, не дождалась (мы никакой вины за собой не чувствовали) и перешла на личности:
– Прохор, староста группы, несет ответственность за этот раскол!
(И такой-то он, и сякой, и к тому же разэтакий.)
Она выдохлась.
Аудитория наконец опустела, и мы остались вчетвером. Я вырисовывала группу блокированных домов, Зина дописывала реферат, Прохор нарезал ватман «Госзнак», чтобы планшеты натягивать, а Славка гонял по полу мотки бельевой веревки, забивая голы под мой стол.
Вошел наш знакомый дядька:
– Мужики…
Мы хором договорили:
– …стаканчика не найдется!
– Я мебеля продаю! Кресло за десятку возьмете?
– За трояк возьмем.
– Но обивка-то – из дерматина! Гранитоль!
– Ну, раз гранитоль… На пятерке сойдемся?
Мы с хохотом и грохотом покатили кресло по коридору. Я за что-то зацепилась рукой и так сильно, что даже ничего не почувствовала, но когда увидела огромный ржавый гвоздь, чуть не свалилась от страха. Славка перепугался, потащил меня в больницу. Мне перебинтовали руку, а к вечеру поднялась температура, рука опухла. Пришлось снова плестись в больницу.
Врач достал скальпель. Я спросила, что это он собирается делать? Тогда Славка расстегнул пиджак, прижал мою голову к своему животу, обнял двумя руками, сказал врачу: теперь можно, и стал о чем-то болтать. Врач засмеялся, пуговица на Славкиной рубашке врезалась в щеку.
Мне было страшно, больно, тепло и сладко.
Потом Славка освободил мою голову, пригладил волосы, чмокнул в щеку.
– У тебя ямка от пуговицы, бедненькая моя, вся израненная! Нет, доктор, санитарную бригаду не надо вызывать, я уж сам донесу ее до дому…
Сестра и доктор смеялись, а Славка продолжал их заговаривать, да что вы, какой у нас «дом», комнатки в общежитии, она у меня живет в комнатке на втором этаже, и с нею еще семь девочек, а я на первом живу, и со мною еще семь юношей, у нас всего два этажа, и после одиннадцати, с двадцати трех часов другими словами, девочкам нельзя к нам спускаться, а внизу – «красный уголок» с телевизором. Вот и сидим, одинокие юноши, смотрим. Никакой личной жизни, доктор, а вы говорите «дом»! А комендант у нас настойчивый. Сестричка, вы удивляетесь, что у нас есть комендант? Но как же! Если есть комендантский час, то и комендант положен – не ленится придти и в час, и в два ночи с проверкой. Конечно, мы выразили бурный протест! И что в результате? А в результате теперь нам нельзя: праздновать, распивать спиртные напитки (пьем теперь в туалете), елку нельзя поставить к Новому году.