Городошники
Шрифт:
Шустова была настоящая сибирячка – крупная, громкая, с роскошными медными волосами. Она любила анекдоты, но никогда их не рассказывала. Записывала в свою книжку. И когда у нее было хорошее настроение, заваливалась на кровать, перелистывала книжку, громко смеялась. А если настроение у нее было оторви да выбрось, покупала чекушку, ставила на тумбочку, доставала стакан, выпивала и накрывалась с головой одеялом.
– А теперь давай мою любимую.
Мы от души завели:
– …видно, на-а-ам встреч не праздновать, У на-а-ас судьбы разные, Ты любовь моя после-е-едняя, бо-о-оль
Если бы я вздумала петь среди ночи, изо всех комнат бы уже повыскакивали девочки: что, с ума спятила, а ну прекрати! Другое дело – Шустова. Она хоть что могла делать, никто не осмеливался лезть к ней с замечаниями. Девочки молча в постелях ворочались.
– Любка, ты откуда?
– В смысле?
– Из каких краев?
– Я из «зоны».
– Я тоже – из зоны, – она прихлопнула меня по плечу и загоготала.
Потом мы пели частушки. Потом она сказала:
– Все, спать пошли.
Я наблюдал за Розой Устиновной. Я пытался представить, как она дома, скинув свой строгий вид, забирается в кресло и читает. Идет на кухню, включает плиту. Пьет чай. Вкусно хрустит сушкой. Но видел только одно – как она прямо и строго садится к письменному столу и пишет научную статью. На большее у меня не хватало воображения. Впрочем, я почти всегда ошибался, представляя людей дома. Все оказывалось не так, как я думал. Я думал, Владимир Григорьевич живет в апартаментах подстать ему, внушительных, с массивной мебелью и коврами. До чего же я удивился, увидев его крошечную трехкомнатную «хрущевку» со смежными комнатенками без коридора; в первой, общей, жил старший сын, во второй – дочки, и в третьей комнатке возле кухни, похожей на встроенный шкаф, размещались Владимир Григорьевич с женой, тоже крупной, крепкой, хлебосольной, красивой, веселой. Накрыв на стол, который по этому случаю чуть-чуть подвигался к дивану и под многочисленными тарелками гнулся, она спрашивала: водочки или коньячку? Гера, ты как? Мы-то с Володей водочки выпьем.
– Герман Иванович, я все вам хотела сказать, что вы интересно про избу рассказывали. С таким энтузиазмом! Можно было подумать, вы мечтаете жить в ней.
Я рассмеялся. Вот уж о чем никогда не мечтал!
– Я в ней живу, Роза Устиновна. Я проклинаю печь, мне бы вместо печи – батарею и плиту, и чтобы вода не из умывальника текла, а из крана, холодная и горячая.
– Наш дом, к счастью, попал под снос, и мы с мамой получили квартиру со всеми удобствами!
Она оживилась, хотела еще что-то сказать, но Владимир Григорьевич показал на часы, и мы пошли в аудиторию.
К нам подбежала Кислова, на ходу докладывая, что она подумала и передумала делать «солнечный дом», теперь у нее другая идея, она расстелила пеструю кальку с тремя мощными лучами, напоминающими Версаль.
– Здесь у меня главная площадь, к ней устремляются три аллеи! На первой живут те, что постарше – заслуженные колхозники, пенсионеры! На второй – всякие семьи с детьми, а на третьей – трудящаяся молодежь! Первая аллея такая тихая, со всякими скамеечками, чтоб старички общались, всякие коттеджики и дом для престарелых. На второй – всякие детские
– Так… Кто хочет высказаться? – спросил Владимир Григорьевич. – Вы, Герман Иванович?
Что тут скажешь… Я пожал плечами. Владимир Григорьевич с надеждой посмотрел на Розу Устиновну. Она, поколебавшись, начала:
– Здесь есть интересные мысли… чувствуется знание классических примеров… их оригинальное переосмысливание впечатляет… Меня смущает вот что. Если трудящаяся молодежь обзаводится детьми, то переселяется с третьей аллеи на вторую; те, в свою очередь, старея, ждут, когда для них освободится место на аллее пенсионеров, которые… у которых…
– У которых в конце их аллеи есть кладбище, – подсказали с галерки.
Кислова молниеносно обернулась и, побледнев, пообещала их всех туда и спровадить! Те давились от смеха:
– А ведь и точно – спровадит!
– Прекратите! – повысил голос Владимир Григорьевич.
Кислова резко вскочила и, опрокинув стул, вылетела из аудитории.
Роза Устиновна возмутилась: попробуйте-ка таких консультировать, если не погладишь по шерстке… Владимир Григорьевич ее остановил:
– Продолжим занятия.
Мы постепенно добрались до галерки.
– Так, Прохор, показывайте, что у вас.
Он рассказал, что, где и как хотел разместить.
Я видел, к сожалению, прежние кальки, а того, о чем он говорил, не видел. Но не можем же мы объясняться на пальцах? У нас свой язык – графический, и с его помощью мы скорее поймем друг друга.
– Пора начинать рисовать. Прямо на планшетах.
– Сегодня же натянем, Герман Иванович. Но обычно мы сначала делали эскизы на кальках. Потом переносили готовый план на планшет.
– И сколько красивых линий потеряли при переносе.
– Так бумага будет серой, ее потом не покрасишь.
– Не будем красить. Будем перышком рисовать.
– Перышком?
– Перышком.
– Перышком будем рисовать планировку?
– Мы сначала весь планшет карандашом разрисуем.
Прохор почесал в затылке и промолчал.
Мы переместились к столу Славы Дмитриева.
Он оторвался от макета и непринужденно сообщил, что интуиция ему подсказывает: пора, пора чувственно найденное решение не только предметно, но и графически воплотить.
– Интуиция, Слава, – улыбнулась Роза Устиновна, – это чутье, догадка, проницательность, основанные на предшествующем опыте, который…
– …нам еще копить и копить, Роза Устиновна? А мы на семинаре по философии проходили, что интуиция – в философском, конечно, понимании этого слова – непосредственное, то есть мистическое, постижение истины без помощи научного опыта и логических умозаключений!
– Слава, – оживилась Роза Устиновна, – вы поражаете меня. Неужели вы прислушивались к тому, что говорил преподаватель?