Господин следователь. Книга восьмая
Шрифт:
— Понял, самодеятельности не будет.
— Ваня, ты точно понял? — еще раз поинтересовался Абрютин.
— Василий, я тебе еще ни разу не врал. Ты здесь начальник, командуй.
— И вот еще что, — слегка задумался Абрютин. — Если увидишь, что у него винтовка и он ее вскидывает, падай на землю.
— А что у него за винтовка? — зачем-то поинтересовался я.
— Скорее всего бердана, но может еще и крынка[1]. Если из караула бежал, то с крынкой.
Про «берданку» я слышал, а что за крынка такая? Но расспрашивать Абрютина неудобно, да и ехать пора.
До
— Ну, кого на разведку пошлем? Где дезертир сидит? В доме или в бане? Господин следователь, вы даже не высовывайтесь.
— Дозвольте сбегаю? — предложил свои услуги староста, но сын его опередил. Соскочив с телеги, сказал: — Я сейчас быстренько все узнаю.
Сын старосты (да, его же Степаном зовут, учительница говорила), вернулся минут через пять.
— Дядька Ефрем сказал, что в бане он как сидел, так и сидит. С ружьем он.
— Да что б тебя, — выругался сквозь зубы исправник. — Так он ружьем или с винтовкой? Впрочем, уже без разницы. Андриан, вы с сыном идите, попридержите Петькиного отца с матерью, чтобы не бегали, не рыдали и под руку не лезли. А мы пошли.
Думал, что мы начнем изображать разведчиков, которым нужно незаметно подкрасться к штабу неприятеля, а мы пошли напрямую. И верно — чего нам прятаться и от кого?
Прошли мимо дома, миновали одну баню — эта новая, нам она не нужна, вышли к старой. Судя по всему, она и есть. Крыша завалилась, жить здесь нельзя, но переночевать можно. Повинуясь жесту исправника, городовые разошлись по сторонам, прикидывая — нет ли в этой лачуге запасных выходов? Вроде, в бане только один вход-выход, но мало ли? Вдруг там в стене дыра?
— Иван, — кивнул Абрютин и я послушно зашел за его плечо, а Василий Яковлевич, расстегнул кобуру и, откинув у нее крышку, громко скомандовал:
— Опарышев, выходи! Не прячься, мы знаем, что ты там.
В бане какое-то время была тишина, потом раздался плачущий, почти мальчишеский голос:
— Не выйду!
— Петр, по хорошему выходи, — продолжал увещевать исправник. — Штурмовать мы баню не станем, я попросту прикажу ее поджечь к едреной матери. Сгоришь или в дыму задохнешься — не велика потеря. Еще и дом отца сгорит. Считаю до трех…
Не знаю, блефовал ли Абрютин, нет ли, но голос быт таков, что невольно поверишь.
— Раз…
— Выхожу, не жгите!
Из бани вышел человек в солдатской шинели, с ружьем в руках. Или это винтовка? Нет, ружье.
— Оружие выбрось и руки подними! — приказал Абрютин, положив руку на рукоять револьвера, но оружие пока не вытаскивал. Я теперь знал, почему. Если достал оружие — нужно стрелять.
— Все, бросаю, — уныло сказал дезертир, оглядываясь — куда бы кинуть ружье, а потом вдруг резко вскинул оружие, заорав: — Да будьте вы прокляты!
А я, вместо того, чтобы падать, как приказал Василий, или стрелять, сообразил, что сам исправник не успеет выхватить револьвер, а стоит он на линии
Увидел вспышку, потом мне стало очень больно. Но боль быстро прошла.
[1] Разумеется, винтовка системы Крнка — чешского оружейника, но выговорить четыре согласные буквы сложно.
Эпилог
Открыл глаза, но тут же их и закрыл — глазам больно, словно посмотрел на солнце без защитных очков. Но здесь не солнце, а яркое освещение. Откуда взялось? У нас свечи, в основном, в лучшем случае — керосиновая лампа, но она редкость.
— Пришел в себя, — услышал я.
Потом, будто сквозь вату, до меня стали доноситься незнакомые голоса и слова. Клиническая смерть. Кома. Три года.
Это что же, дезертир меня подстрелил, я пережил клиническую смерть и пролежал в коме три года? Чудеса!
Все-таки, критическое мышление меня еще не покинуло. Неужели в 1884 году существует способ «запустить» сердце? Да быть такого не может. В каком-то фильме, молодой доктор использовал для оживления пациента раскаленную кочергу. Тоже нет. Чтобы использовать кочергу, нужно знать, как ее использовать. И три года в коме… Нет, нереально. Разве существует внутривенное «кормление»?
— Глазки-то открой, — попросил меня нежный девичий голос.
С трудом открыв глаза, опять закрыл, пытаясь привыкнуть к яркому свету.
Стоп. Не солнце это, и не керосиновая лампа, а самое банальное электрическое освещение. И что, я не в 1884 году, а в 2021-м? Или в каком? Три года в коме кто пролежал? Я? А может, это не обо мне?
— Дима, знаю, что ты очнулся, не симулируй.
Прищурившись, посмотрел — рядом со мной сидит… Аня. Только не та, что была моей прислугой и подругой. В смысле — другом. В общем, как-то так, но вы меня поняли.
А тут барышня постарше, лет этак… двадцати, может и двадцати пяти. Но кто нынче угадает возраст девушки? Белый костюмчик — куртка и брючки, на шее приличествующий профессии стетоскоп. Стало быть — врач, не студентка-медичка.
— Анька, а где я? — спросил я. Точнее — прошептал. Губы слушаются плохо. Но барышня-медик меня услышала.
— Для кого Анька, а для кого Анна Игнатьевна. А где — сам догадайся.
Ну да, уже догадался. Кровать, белоснежное белье. Какие-то мониторы кругом, датчики. И от меня идут не то трубки, не то провода.
Антураж явно не 19 столетия. Был я как-то в нашей земской больнице — ничего хорошего.
— Год у нас какой нынче? — поинтересовался я.
— Двадцать пятый.
— Две тысячи двадцать пятый? — уточнил я.
— Дмитрий Владимирович, понимаю, что историки любят точные даты, но даже козе понятно, что две тысячи двадцать пятый.
— Козе? Маньке что ли?
Барышня вздохнула, с грустью посмотрела на меня и сказала:
— Ничего, отдыхайте. Травмы у вас серьезные, но, слава богу, все обошлось. Если умеете шутить и соотносить даты — очень хорошо. Конечно, восстанавливаться придется долго.