Господнее лето
Шрифт:
Прообразы сверкают изнутри,
впадая в мир прозрачною рекою.
«Стеклянный шар покоя над покоем»,
как Хлебников когда-то говорил.
И от берёзы кружевная тень
примеривает плед из паутины,
и Моцарт с Бахом – редкая картина! –
на пне играют в шахматы весь день.
И тишина приходит в каждый дом…
***
У
воспетая поэтами России,
когда собаки, пасть свою разинув,
язык лиловый кажут, да луна
всплывает из-за линии смыканья
земли и неба яблоком в росе,
колыша лоскуток воспоминанья,
как самолет на взлетной полосе.
.
Из этой тишины родится столб
прямых надежд на будущее наше…
.
Луна опять заваривает кашу,
стекла царица, опекунша колб,
идей лабораторных мастерица…
.
Нет, на луну не стоит материться!
.
И тишина приходит в каждый дом,
перешагнув высокий подоконник,
как русских сказок ласковый покойник
в прозрачном одеянье голубом.
Вершины сосен гнутся до земли
до третьих петухов в виденье сонном,
чтоб кони, у которых гривы – волны,
детишек в сказку увезли.
Борису Гребенщикову
Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река
Б.Г.
.
Лунным лучом ли, солнечным Волгу измерить –
Астрахань в астрах только счастливо вздохнёт!
Зори здесь чистые, и над лиманами пери
в платьях прозрачных водят все дни хоровод.
Здесь хорошо оттого, что и Русь есть, и дельта.
Утром, в тумане теряет свой берег река.
Ветер-ревун, и безмолвие ровного света:
«Мир безграничен. Бакен не нужен. Пока!»
.
Вот потому только здесь, в камышовой ловушке,
словно маяк повседневный, рука из воды,
лотос растёт, и лягушки стараются: «Пушкин!
Греки, Арина… Распутица… Алаверды!»
Волга в верховьях мордовья, чувашья, в татарах,
после по-русски ревёт, по-калмыкски поёт.
Только в конце, побывав и в Кремле, и на нарах,
лотос буддийский вживляет в аорту болот.
.
Пой, мой оранжевый, северный мой, эти кручи,
эту лесную, в духмяной листве благодать.
Дождик пройдёт посевной и местами могучий -
нам ли колосья в мокрых полях собирать?
Вон, за пригорком, как синяя сильная птица,
Волга мелькнула, в изгибах тугих парусов…
Лотос - он логос, он гнёт жестяную
песней-клюкою в сердце ночное стучится:
– Эй, просыпайся… Я - Волга без берегов!
И красуется яшма – цементу подруга, сестра...
***
Высыхающий сахар катуньской прозрачной волны
на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.
С Теректинских отрогов японские вишни видны –
в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.
Кочергой и ухватом идет в наступление день –
ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!
Словно бредень, струится тончайшая тень,
карасей доставляя веселому певчему слуху.
Быт, обеты, бетономешалка с утра
шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,
и красуется яшма – цементу подруга, сестра,
и березка воздушна, и в сердце танцует, босая.
Солярис земной начертался в полоске заката…
***
Вот волны, дружок мой… Пока существуют на свете,
миры отражают, вершат незаметный свой труд.
То розу покажут, то Моцарта в царской карете,
которого лошади к дому Сальери везут.
У века в изгоях лишь тень прошлогодней соломы:
годится для дела и самый шершавый предмет!
По небу несётся каток золотистого грома
и ноздри щекочет озон, как сирени букет.
.
Опрятен песок, приводящий нас снова к причалу,
и светел астрал, что пугает ночами зевак.
В нём валенки Ленин по-шушенски ловко тачает,
и Карбышев в бане согреться не может никак.
А с ветром – смотри ж ты! – то выгнется влага морская,
то вниз устремится, где ждёт её донный елец…
Где Павлик Морозов сизифовы камни таскает
и шепчет «прости нас!» его убиенный отец.
.
Солярис земной начертался в полоске заката.
Кто смазал зелёнкой слои каменистого дна?
Платоновых мыслей планктон и дорога возврата
сплелись меж собою, и новая правда видна.
Она из кровавой воды к нам навстречу выходит,
как вышла когда-то медуза на берег морской
в рейтузах махровых, с кривою ухмылкой Мавроди,
и смену стихий назвала для себя красотой.
Из алтайского дневника