Господнее лето
Шрифт:
.
Просыхают пятнами на ткани
тени, и не высохнут никак.
Забросать стремятся облаками
воды каждый встречный буерак.
.
Полдень, а еще не брали взятки
птицы с первых бабочек и мух,
и болеет в снах своих ветрянкой
под землей скучающий лопух.
.
Многообещающей телегой
март въезжает в душу мужика,
и почти словами человека
говорить пытается река:
.
«Хариусом
я пришла, мой пасынок, к тебе,
чтоб стократ весеннее стаккато
прозвучало в строчке и в судьбе».
Камышовая истина – утка в уютном гнезде…
***
Камышовая истина – утка в уютном гнезде.
Панорама шершава, бородавчата даже пеньками.
В небе солнце висит, как на старом и ржавом гвозде,
и с уключины капли, стекая, стучат кулаками.
Обострённость, внимательность, горная тишина,
где обвалы часты и туманы в родстве с облаками.
Утка строит гнездо в полуметре от рыжего дна,
в полумиле от неба, от смерти – подумайте сами.
.
Ширки, шорохи, мыши, и пулею – жук-плавунец
пролетает под ней по какому-то важному делу.
Это жизнь. Это счастье. Недолгий, но яркий венец
церебральной пленительной ряби у водораздела.
Я весло опущу и замру в ожидании встреч
с облаками и небом, и небылью в крупном размере.
Утка кормит утят. И блестит заострённо, как меч,
над Алтаем заря, и в своей утверждается вере.
Мы стали частью мыслящей лазури...
Пересвету
***
.
.
Мой мальчик, море молится волнами,
в движениях скрывающими бурю,
о том, чтоб рассекалось между нами
как можно меньше воздуха лазури.
.
О том, чтоб век поверил хлебосолу –
рассветной мгле, глотающей в июле
крамольные, летящие от мола,
сверкающие солнцем брызги-пули.
.
Идут, сутулясь, берегом песчаным,
как ополченцы, наши дни, недели,
и чайками – архатами причалов –
встречает их седая беспредельность.
.
Тропинки, пикники, и ночью - свечи
отважной светотенью воздух метят,
чтоб каждая волна по-человечьи
смотреть могла бы, глаз имея третий.
.
А
беременные ветром и мечтою,
тасуют, словно карты, неба снимки,
и видят с удивленьем нас с тобою.
.
Отлитые из бронзы, соли, неба,
мы стали частью мыслящей лазури,
которая плывущим на потребу
молитвой успокаивает бури.
Улица детства не дальше, чем греки и Троя…
***
Улица детства не дальше, чем греки и Троя.
Вот она, в книге, трепещет русалкой в сети
(не социальной ещё). И несутся за мною
греки до сотой страницы… О, Бог, защити!
День начинается с неба и пахнет забором,
клеем резиновым (ве'лик купила она -
Лена Троянова… Как он катился задорно -
блещет над морем Понтийским двойная луна!)
Сразу же после уроков - дружки-аргонавты,
жирные пятна на море и гидро-мячи…
«Аргус» плывёт в невозможно далёкое завтра,
мама на кухне к Пасхе печёт калачи.
Где это время, эта небесная манна,
Не отражённая оптикой радужных линз?
Я обыскал все углы, все карманы и ванну…
Пусто везде… Только камень нашёл – атеизм!
Всё это было до снега с какой-то там датой,
после чего петербургский божок Мандельштам
в вишнях цветущих, как ногу хромого солдата,
рифму подставил мачтам моим и мечтам.
В тот год, когда была война...
***
В тот год, когда была война
медведя со своею тенью,
стояла в мире тишина,
как банка, полная варенья.
.
Пытались чёрные грехи
атаковать с обоих флангов,
но их шрапнелью чепухи
отбросило на берег Ганга.
.
И победитель был моряк,
случайно с корабля сошедший,
носивший имя Железняк
и видом явно сумасшедший.
.
На той войне я был поэт –
такая должность есть на свете!
Лечил медведя… Впрочем, нет:
писал, как видят войны дети.
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся…
***
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся,