Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Шрифт:
— Ага! Вот видишь!
Она сопровождала свои слова взглядом, означавшим: «Он человек богатый, так слушайся его!»
Между тем дверь ежеминутно открывалась, лакеи бранились, а в соседнем кабинете кто-то барабанил вальс на адском пианино. Разговор со скачек перешел на искусство верховой езды вообще и на две противоположные ее системы. Сизи защищал Боше, Фредерик — графа д’Ор. Розанетта наконец пожала плечами:
— Ах, боже мой! Довольно! Он лучше тебя знает в этом толк, поверь!
Она кусала гранат, облокотившись на стол; пламя свечей в канделябрах дрожало перед нею от ветра; яркий свет пронизывал ее кожу
Затем она спокойно спросила, кому принадлежит вон то большое ландо с лакеем в коричневой ливрее.
— Графине Дамбрёз, — ответил Сизи.
— А они очень богаты, да?
— О! Чрезвычайно богаты! Хотя у госпожи Дамбрёз, — она всего-навсего урожденная Бутрон, дочка префекта, — состояние небольшое.
Муж ее, напротив, получил, как говорят, несколько наследств. Сизи перечислил, от кого и сколько; бывая у Дамбрёзов, он хорошо знал их историю.
Фредерик, желая сделать неприятность Сизи, упорно ему противоречил. Он утверждал, что г-жа Дамбрёз — урожденная де Бутрон, упирал на ее дворянское происхождение.
— Не все ли равно! Мне бы хотелось иметь ее коляску! — сказала Капитанша, откидываясь в кресле.
Рукав ее платья немного отвернулся, и на левой руке они увидели браслет с тремя опалами.
Фредерик заметил его.
— Постойте! Что это…
Все трое переглянулись и покраснели.
Дверь осторожно приоткрылась, показались сперва поля шляпы, а затем и профиль Юссонэ.
— Простите, я помешал вам, влюбленная парочка!
Он остановился, удивясь, что видит Сизи и что Сизи занял его место.
Подали еще один прибор. Юссонэ был очень голоден и потому наудачу хватал остатки обеда, мясо с блюда, фрукты из корзины, держал в одной руке стакан, в другой — вилку и рассказывал в то же время, как он выполнил поручение. Собачки доставлены в целости и сохранности. Дома ничего нового. Кухарку он застал с солдатом, — этот эпизод Юссонэ сочинил единственно с тем, чтобы произвести эффект.
Капитанша сняла с вешалки свою шляпу. Фредерик бросился к звонку и еще издали крикнул слуге:
— Карету!
— У меня есть карета, — сказал виконт.
— Помилуйте, сударь!
— Позвольте, сударь!
И они уставились друг на друга; оба были бледны, и руки у них дрожали.
Капитанша наконец пошла под руку с Сизи и, указывая на занятого едой Юссонэ, проговорила:
— Уж позаботьтесь о нем — он может подавиться. Мне бы не хотелось, чтобы его преданность моим моськам погубила его!
Дверь захлопнулась.
— Ну? — сказал Юссонэ.
— Что — ну?
— Я думал…
— Что же вы думали?
— Разве вы не…
Фразу свою он дополнил жестом.
— Да нет! Никогда в жизни!
Юссонэ не настаивал.
Напрашиваясь обедать, он задавался особой целью. Так как его газета, называвшаяся теперь не «Искусство», а «Весельчак», с эпиграфом: «Канониры, по местам!» — отнюдь но процветала, то ему хотелось превратить ее в еженедельное обозрение, которое он издавал бы сам, без помощи Делорье. Он заговорил о своем старом проекте и изложил новый план.
Фредерик, не
Фредерик потребовал счет. Счет был длинный, а пока гарсон с салфеткой под мышкой ожидал уплаты, подошел второй — бледный субъект, похожий на Мартинона, и сообщил:
— Прошу прощения, забыли внести в счет фиакр.
— Какой фиакр?
— Тот, что отвозил барина с собачками.
И лицо гарсона вытянулось, как будто ему жаль было бедного молодого человека. Фредерику захотелось дать ему пощечину. Он оставил ему на водку двадцать пять франков сдачи, которые ему хотели возвратить.
— Благодарю, ваша светлость! — сказал человек с салфеткой, низко кланяясь.
Весь следующий день Фредерик предавался гневу и мыслям о своем унижении. Он упрекал себя, что не дал пощечины Сизи. А с Капитаншей он клялся больше не встречаться; в других столь же красивых женщинах не будет недостатка; а так как для того, чтобы обладать ими, нужны деньги, он продаст свою ферму, будет играть на бирже, разбогатеет, своею роскошью сразит Капитаншу, да и весь свет. Когда настал вечер, его удивило, что он не думал о г-же Арну.
«Тем лучше! Что в этом толку?»
На третий день, уже в восемь часов, его посетил Пеллерен. Он начал с похвал обстановке, с любезностей. Потом вдруг спросил:
— Вы были в воскресенье на скачках?
— Увы, да!
Тогда художник начал возмущаться английскими лошадьми, восхвалять лошадей Жерико, коней Парфенона.
— С вами была Розанетта?
И он ловко начал расхваливать ее.
Холодность Фредерика его смутила. Он не знал, как заговорить о портрете.
Его первоначальное намерение было написать портрет в манере Тициана. Но мало-помалу его соблазнил богатый колорит модели, и он дал себе полную волю, накладывая слой за слоем, нагромождая пятна света. Сперва Розанетта была в восторге; ее свидания с Дельмаром прервали эти сеансы и дали Пеллерену полный досуг восхищаться самим собой. Затем, когда восхищение улеглось, он спросил себя, достаточно ли величия в его картине. Он сходил посмотреть на полотна Тициана, понял разницу, признал свое заблуждение и стал отделывать контуры; потом он пытался, ослабив их, слить, сблизить тона головы и фон картины, и лицо стало отчетливее, тени внушительнее, во всем появилась большая твердость. Наконец Капитанша снова пришла. Она даже позволила себе делать замечания. Художник, разумеется, стоял на своем. Он приходил в бешенство от ее глупости, но потом сказал себе, что, может быть, она и права. Тогда началась эра сомнений, судорог мысли, которые вызывают спазмы в желудке, бессонницу, лихорадку, отвращение к самому себе; у него хватило мужества подправить картину, но делал он это неохотно, чувствуя, что работа его неудачна.
Жаловался он только на то, что картину отказались принять на выставку, затем упрекнул Фредерика в том, что он не зашел взглянуть на портрет Капитанши.
— Какое мне дело до Капитанши!
Эти слова придали смелости Пеллерену.
— Представьте, теперь этой дуре портрет больше не нужен!
Он не сказал, что потребовал с нее тысячу экю. А Капитанша не заботилась о том, кто заплатит, и, предпочитая получать от Арну вещи более необходимые, даже ничего не говорила ему о портрете.