Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Шрифт:
В руках у них были кисточки, пузырьки, раковинки, стеклянные дощечки. По карнизу вдоль стены тянулись доски с гравированными рисунками; по комнате летали обрывки тонкой бумаги, а из чугунной печки шел невыносимый жар, к которому примешивался запах скипидара.
Работницы почти все были одеты самым жалким образом. Но среди них выделялась одна — в полушелковой шали и с длинными серьгами. У нее, стройной и в то же время пухленькой, были большие черные глаза и мясистые, словно у негритянки, губы. Пышная грудь выпячивалась
Правилами распорядка запрещалось есть в мастерских — мера, предусмотренная для соблюдения чистоты в работе и поддержания гигиены среди самих рабочих.
Сенекаль, то ли из чувства долга, то ли из склонности к деспотизму, еще издали закричал, указывая на объявление в рамке:
— Эй! Вы там! Бордоска! Прочтите-ка мне вслух параграф девятый!
— Ну, а еще что?
— А еще что, сударыня? А то, что вы заплатите три франка штрафа!
Она прямо в упор нагло посмотрела на него.
— Подумаешь! Хозяин вернется и снимет ваш штраф! Плевать мне на вас, дружок!
Сенекаль, заложив руки за спину и прогуливаясь, точно классный надзиратель во время урока, только улыбнулся.
— Параграф тринадцатый, неповиновение, десять франков!
Бордоска опять принялась за работу. Г-жа Арну из приличия ничего не говорила, но нахмурила брови. Фредерик пробормотал:
— О! Для демократа вы слишком уж суровы!
Сенекаль менторским тоном возразил:
— Демократия не есть разнуздание личности. Это — равенство всех перед законом, разделение труда, порядок!
— Вы забываете о гуманности! — сказал Фредерик.
Госпожа Арну взяла его под руку; Сенекаль, оскорбленный, может быть, этим знаком безмолвного согласия, удалился.
Фредерик почувствовал огромное облегчение. С самого утра он искал случая объясниться; случай представился. К тому же внезапное движение г-жи Арну словно таило в себе обещание; и он, будто затем, чтобы погреть ноги, попросил позволения пройти в ее комнату. Но когда он сел рядом с ней, им овладело смущение; неизвестно было, с чего начинать. С счастью, ему на ум пришел Сенекаль.
— Нет ничего глупее такого наказания!
Госпожа Арну возразила:
— Строгость бывает необходима.
— Как? И это вы, такая добрая! О! Я обмолвился — ведь иногда вам нравится мучить!
— Я не понимаю загадок, друг мой.
И ее строгий взгляд, более властный, чем слова, остановил его. Но Фредерик был намерен продолжать. На комоде оказался томик Мюссе. Он перевернул несколько страниц, потом заговорил о любви, о ее отчаянии и ее порывах.
Все это, по мнению г-жи Арну, было или преступно, или надуманно.
Столь отрицательное суждение обидело молодого человека, и, чтобы опровергнуть его, он в доказательство привел
Огонь в камине погас, в окна хлестал дождь. Г-жа Арну сидела неподвижно, положив обе руки на подлокотники: ленты ее чепца свисали, точно концы повязки сфинкса. В темноте выделялся ее чистый бледный профиль.
Ему хотелось броситься к ее ногам. В коридоре раздался какой-то скрип, он не посмел.
К тому же его удерживал благоговейный страх. Это платье, сливавшееся с сумерками, казалось ему непомерным, бесконечным, какой-то непреодолимой преградой, и его желание именно поэтому еще усиливалось. Но боязнь сделать слишком много и все же чего-то не доделать отнимала у него способность здраво рассуждать.
«Если я ей не нравлюсь, — думал он, — пусть прогонит меня! Если же я ей по душе, пусть скажет!»
И со вздохом спросил:
— Значит, вы не допускаете, что можно любить… женщину?
Госпожа Арну ответила:
— Если она свободна — на ней женятся; если она принадлежит другому — уходят.
— Итак, счастье невозможно?
— Отчего же! Но счастье нельзя найти в обмане, в тревогах и в угрызениях совести.
— Не все ли равно, если оно дает божественную радость!
— Опыт обходится слишком дорого.
Он решил прибегнуть к иронии.
— Значит, добродетель не что иное, как трусость?
— Лучше скажите: дальновидность. Даже для тех женщин, которые забыли бы о долге и религии, может иногда быть достаточно простого здравого смысла. Эгоизм — прочная основа целомудрия.
— Ах! Какие у вас мещанские взгляды!
— Да я и не мню себя знатной дамой!
В эту минуту прибежал маленький Эжен.
— Мама, пойдем обедать?
— Да, сейчас!
Фредерик поднялся; появилась Марта.
Он не мог решиться уйти и, обратив к г-же Арну взгляд, полный мольбы, сказал:
— Женщины, о которых вы говорите, верно, очень бесчувственны?
— Нет! Но они глухи, когда надо!
Она стояла на пороге спальни, а рядом с ней двое ее детей. Он поклонился, не сказав ни слова. Она безмолвно ответила на его поклон.
Беспредельное изумление — вот что он испытывал в первую минуту. То, как она дала ему понять всю нелепость его надежд, совершенно убило его. Он чувствовал, что погиб, — как человек, упавший в пропасть и знающий, что его не спасут и он должен умереть.
Все-таки он шагал, хоть и наугад, шагал, ничего не видя; он спотыкался о камни, сбился с дороги. Раздался стук деревянных башмаков — это рабочие возвращались с литейного завода. Тогда только он пришел в себя.
На горизонте железнодорожные фонари вытянулись в линию огней. Он поспел на станцию как раз к отходу поезда; его втолкнули в вагон, и он сразу уснул.