Госпожа трех гаремов
Шрифт:
— Царь, узник, испив этого кумыса, скончался тотчас. Скрючило его!
Шах-Али подошел к стрельцу и осторожно, будто сосуд еще нес в себе смертоносное зелье, взял его. Убедившись, что черпак пуст, хан вернул сосуд стрельцу.
— Бедняга. Он ведь мог прожить еще целую ночь, — спокойно заключил Шах-Али.
Ему пришло на ум напоминание Аллаха о том, что человека на его жизненном пути стерегут девяносто девять смертей. И если все-таки ни одна из этих смертей не коснулась его, то он умрет от старости. Кто знает, быть может, сейчас Шах-Али удалось избежать именно последней смерти и ему обеспечена
И хан, не повышая голоса, обратился к Сююн-Бике:
— Я не брошу тебя в зиндан! Ты не умрешь, ты будешь жить! — На широком лице Шах-Али появилась улыбка. — Я придумал тебе наказание пострашнее! Ты мне говорила, что я не мусульманин, хотя я все время оставался им! Так вот… Ты будешь крещена и уже никогда не сможешь больше молиться Аллаху! Ты будешь похоронена на кладбище под крестом вместе с неверными! Ты умрешь в забвении и бесчестии! Я лишу тебя твоей Казани! Готовься к отъезду, Сююн-Бике!
Печальная участь ханум
Иван Васильевич перечитал грамоту дважды. Казанский царь Шах-Али жаловался на коварство и лукавство своих мурз. Он писал, что карачи его слушать не хотят и чинят заговоры. Словами погаными ругают, желают бесчестия и позорной смерти. А совсем недавно супружница его Сююн-Бике отравить хотела. «Господин мой, брат мой, уважь верного раба своего! Забери от меня окаянную казанскую царицу. Только одна смута от нее идет! Мурз и уланов на мятеж подбивает, меня, мужа своего, сторонится. Да все Сафа-Гирея в молитвах поминает! Друзей его, а моих недругов подле себя держит и русские полки со Свияги прогнать хочет!»
Самодержца всея Руси письмо обескуражило. Шах-Али казанцев к присяге царю на верность не призвал, смуты в ханстве только усилились. А теперь и с женой раздор учинил!
Своими сомнениями государь Иван Васильевич поделился с митрополитом. Отца Макария в последние недели одолевал сильный недуг. Скрытая хворь все больше подтачивала его большое и некогда сильное тело, износу которому, казалось, не будет вечно. Однако и камень трескается, вот так и митрополит все ближе подходил к своему концу.
Макарий слушал молодого государя, прикрыв глаза, и великий князь усомнился, а не впал ли старец в глубокий сон. Но как только царь замолчал, митрополит тотчас разомкнул отяжелевшие веки.
— Стало быть, отравить царица казанская хотела своего супруга? Знаешь, как казнят у нас за этот грех на Руси? Жене голову рубят и псам смердячим отдают. Да уж ладно. Пускай разбираются сами! Это их басурманово дело!
— Как же поступить мне, святой отец? Уважить ли просьбу казанского хана?
— Уважь! — уверенно отвечал Макарий. — А иначе еще хуже все сложиться может, ежели царица на столе казанском останется. Окажи его женке почет, какой царице подобает. И пусть она в свите матушки будет, жены твоей, Анастасии Романовны. И пошли за ней не простых стрельцов да сотников. А пусть в Москву ее везет воевода из князей! Князь Серебряный Василий Семенович, к примеру! Он лицом пригож и речами добр.
В тот же день, по велению государя, князь Серебряный-Оболенский, крестясь на прощание на златоглавые купола Архангельского собора, отчалил от берегов тихой Москвы-реки. Путь его лежал по речке вниз, до града стольного,
— А ладно сделано, красиво! Мастер, видать, силен, неужто руками такое сотворить можно? Видать, для великого чина такой струг.
Они были недалеки от истины, стеклянная клетка предназначалась для царицы казанской.
Многолюдно было в тот день в мечети Кулшерифа. Вся земля Казанская собралась. С дальних и ближних улусов в город прибывали и прибывали мурзы, уланы, эмиры. И сейчас под высокими сводами слышались их возмущенные голоса. Они перебивали друг друга, в ссоре пытались установить истину.
Вперед вышел Кулшериф, и окружавшие его мурзы почтительно смолкли. Все ждали слов сеида, а он стоял и молчал, подняв руки кверху. Каждый из присутствующих хотел увидеть Кулшерифа, но он был мал ростом и узок в плечах. И тогда мусульмане, будто по команде, опустились на колени, теперь сеид был виден отовсюду. А когда наконец в мечети установилась полнейшая тишина, он произнес:
— Шах-Али в сильном гневе на Сююн-Бике! Он отправил в Москву к хану Ивану письмо, в котором просит, чтобы тот забрал ее. Он хочет обесчестить Сююн-Бике, окрестив ее! Он хочет отобрать у нее родину! Кто же, как не мы, должны вступиться за честь своей госпожи?! Я отправил гонца к мурзе Юсуфу. Нужно бросить клич, чтобы каждый правоверный встал на ее сторону! Защитить Сююн-Бике— это значит защитить и свою веру!
Мечеть взорвалась негодующими криками, полукруглые своды только многократно усилили эхо. Казалось, сам Аллах откликнулся на этот праведный крик.
— Мы прогоним ненавистного Шах-Али!
— Пусть возвращается к себе в Касимов!
— Он остался верной собакой хана Ивана!
Теперь казанцы так же сильно любили Сююн-Бике, как когда-то ненавидели.
Вновь заговорил Кулшериф, к своей невыразительной фигуре он притянул все взгляды. Беспокойными нервными руками сеид поправил чалму и заговорил:
— Это не выход, правоверные! Как только мы сгоним хана с престола, со свияжского городка придут урусские полки, и наш город попадет в долгую осаду. Сейчас хан Иван силен, и неизвестно еще, чем все это может обернуться для Казани.
По правоверным пробежал ропот недоумения. Сеид удерживал их от борьбы. Что же тогда делать?
Нур-Али Ширин поднялся с колен.
— Кулшериф прав! — беспрепятственно проникал его сильный голос во все, даже самые дальние, уголки мечети. — Следует выждать. Шах-Али нужно согнать с престола хитростью. Пусть это сделает сам хан Иван. Я думаю, нужно будет назваться друзьями урусского государя и отписать ему в Москву, что Шах-Али хочет править без его фирманов. Отпишем, что он затаил на Русь большую обиду за то, что хан Иван отнял у него Горную сторону, и теперь собирает большое войско, чтобы отплатить за поругание. Еще напишем, что Шах-Али продолжает слать послов в Крымское ханство к Девлет-Гирею и турецкому султану Сулейману с просьбой о помощи. И что он всегда следует советам турецкого султана, чтит его как своего повелителя. Город Казань и все ханство считает улусом турецким.