Государь

Кулаков Алексей Иванович

— Тут?

— Коли случилась Скорбь человеческая[11], то надобно в разогретый барсучий жир бросить двунадесять золотников истертой в пыль порезной травы[12]…

Очень внимательно выслушав рецепт снадобья от грудной чахотки[13](и дотошно уточнив и прояснив незнакомые ей названия лекарственных трав), Есфирь ткнула напоследок в широкий кусок березового лубка с глубоко процарапанными записями. Прикрыла глаза, внимая, затем с отсутствующим видом выложила перед собой еще одну небольшую калиту. И пока хозяйка прятала вторую часть законной награды куда-то в складки платья, нежно погладила обложкутрехсоставной рукописи. Шептала что-то неслышимое, счастливо улыбалась… А затем в полный голос рявкнула:

— С-слово и дело государево!!!

Знахарка только и успела, что дернуться от испуга и попытаться загородить собой Лушу — как в ее убогом жилище разом стало тесно и многолюдно. Несколько неразборчивых слов твердым девичьим голосом, короткие мужские поклоны в ответ — и напоследок шорох холщового мешка, чье плотное нутро скрыло в себе единственную память о покойной матери. С усилием оторвав глаза от броской красной

бирки, оседлавшей намертво увязанную горловину, женщина тихонечко перевела дыхание. Затем подняла лицо к вставшей барышне, дабы напомнить об ее обещаниях и клятве — и в душе вновь зашевелились нехорошие сомнения.

— Воля государя Димитрия Иоанновича моими руками. Слова Его — на моих устах!

Постельничие сторожа, услышав такое вступление, разом вытянулись и замерли (не отпуская, впрочем, мешка) — а в углу, позабытая всеми, шмыгнула носом девчонка.

— Я, государь-наследник Московский и Великий князь Литовский, приглашаю почтенную Иудифь стать моей личной. Почетной! Гостьей!..

* * *

Когда почил с миром Сигизмунд Август Ягеллон, и литовская знать в жарких спорах решала, кто же воссядет на опустевший престол — низшие сословия по всей Литве начали испытывать закономерную тревогу и даже страх. Ибо мало что можеть быть хуже для простолюдинов, чем жить во время безвластия и смутных перемен! Впрочем, стоило шляхте определиться в своих предпочтениях, а ясновельможной Пан-Раде призвать на трон властителя-московита, как часть забот и опасений литвинской черни ушла в прошлое. Но только часть!.. Да, война с давним соседом-соперником Литве более не грозила — но вот с другой стороны, ее самовольный выход из прежней династической унии сулил практически неизбежную войну с королевством Польским. В отдаленном будущем, конечно: покамест в Кракове могли разве что посылать проклятия на голову «предателей» и исходить бессильной злобой, ибо без Великого княжества возможности гонористых поляков сильно «усохли» — а вот Литва в союзе с Руссией наоборот, резко усилилась.

С тех пор минул год… Коего Великому князю Димитрию Иоанновичу вполне хватило на то, чтобы развеять львиную долю тревог и страхов своих новых подданных. Да что там: все больше и больше литвинов разных сословий в полный голос восхваляли синеглазого государя, при котором страна как-то разом сбросила прежнее уныло-сонное существование и наконец-то вздохнула полной грудью! Увы, но последние Ягеллоны предпочитали править Литвой из своего дворца в Кракове, нехотя приезжая в родовые земли лишь по действительно важным поводам. И тем сильнее была разница меж ними и молодым правителем из Дома Рюрика, неохотно покидавшего Вильно лишь ради положенных по обычаю псовых и соколиных охот — а остальное время уделяя делам правления. Тем более что забот в державе накопилось преизрядно: однако же теплый ветер перемен, зарождаясь в великокняжеском дворце, постепенно набирал силу, начиная дотягиватся до самых глухих уголков Великого княжества и сдувая пыль с давно назревших (перезревших даже) дел и начинаний. Первыми это ощутили жители Вильно: для них изменения к лучшему начались с малого статута, установившего особое положение города и упрощенный суд в отношении нарушителей столичного благочиния и законов литовских. Теперь при любом буйстве шляхты городская стража смело хваталась за дубинки, или посылала гонца в казармы Черной тысячи — воинам которой было откровенно плевать на знатность, богатство и прочие заслуги любых забияк. Посидев день-другой в городской темнице, дебоширы знакомились с великокняжеским судьей, выслушивали вердикт о немаленьком штрафе и переживали болезненный для кошелька катарсис, на собственном примере осознавая, сколь дорога бывает столичная жизнь. И это был еще не самый худший выход, ибо в случае отсутствия монет виновника без лишних проволочек отправляли на покаяние трудом — в спешно устроенную для этих высокодуховных целей первую казенную каменоломню. Всего один указ, а насколько чище и безопаснее стал город!

Однако перемены на этом отнюдь не закончились, и те же владельцы постоялых дворов, недорогих едален и разнообразных лавок ныне едва не молились на нового хозяина Большого Дворца. Сначала им во время церемонии «возвышения мечом» пришлось пережить натуральное нашествие щедрых покупателей и постояльцев, буквально соривших серебром. Затем, едва виноторговцы купили новые бочки медовухи и вина, а содержатели трактиров основательно пополнили запасы пива, копченых окороков и колбас — случился первый за много лет Вальный сейм. Поветовые депутаты и прибывшие вместе с ними шляхтичи-видаки оправдали все самые лучшие ожидания виленцев: всего за половину месяца они выпили и сожрали столько, что хватило бы на прокорм средних размеров армии! Когда уехали избранники шляхты, государь Димитрий Иоаннович объявил о наборе в великокняжеское кварцяное войско — и опять в Вильно потянулись гости с серебром в кошелях.

Ближе к осени во все крупные города Литвы начали прибывать большие торговые обозы от русского Приказа Большой казны, товары которого тут же выставляли в загодя отстроенные просторные лавки. Следом за царскими обозами появились и купцы-московиты, желающие выгодно пристроить уже свой товарец; на интересные вести и сильный запах прибыли тут же потянулись иноземные негоцианты… Впрочем, немалую конкуренцию им составляли сами шляхтичи и магнатерия, словно сороки налетевшие на русские диковинки и предметы роскоши — благо плату за них принимали не только звонкой монетой, но и вообще всем, что росло на полях Великого княжества Литовского. Не брезговали русские приказчики пшеницей и рожью и из других стран, платя за него весьма хорошую цену — отчего многие почтенные зерноторговцы из соседствующих с Литвой земель тут же начали собирать караваны с зерном, торопясь сорвать

с московитов побольше звонкого золота. Отметилась массовыми закупками всякого-разного и великокняжеская казна, отчего торговля и политическая жизнь в стране чрезвычайно оживилась; еще больше подстегнул ее Привилей о даровании литовской шляхте поместной земли в наследственные владения… В кои-то веки были удоволены все сословия разом: простолюдины радовались прекращению насильственного окатоличевания и изобилию различных денежных подрядов от великокняжеской казны — одно только устройство дорог и трактов сулило занятость очень многим, и на долгие годы вперед. Торговцы ставили пудовые свечки в храмах во здравие и долгие лета молодого государя, и оживленно совещались на предмет создания купеческой Гильдии: в таком случае подскарбий Волович с милостивого позволения Димитрия Иоанновича обещал будущим гильдейцам широкий товарный кредит. Шляхта… Ну, благородное сословие было довольно по многим причинам, не последней из которых было обретение полных прав на землю. Но это основная масса держателей чиншевых земель и помещиков: а вот ясновельможное панство и магнатерию большерадовало то, что Литва понемногу превращалась в полноценное государство. Раньше все важные новости и указы шли из Кракова, и с подобным пренебрежением (и статусом этаких провинциалов) приходилось мириться, как и с насмешливым гонором надменных польских панов. Теперь же все литовские дела вершились в Вильно, причем не как прежде было заведено, в узком кругу Пан-Рады: нет, молодой государь живо интересовался нуждами своей шляхты и не стеснялся спрашивать совета лучших людей Великого княжества по самым разным вопросам. Повеления и поручения Димитрий Иоаннович тоже раздавал весьма щедро, отчего многие шляхтичи с нереализованными амбициями наконец-то получили верный шанс проявить себя во всей красе: а с прибытием царевны Евдокии надежду на лучшее обрели и шляхтянки, которым теперь стало прилично наезжать в столицу по своим женским делам. Подать какое-нибудь прошение, представить ко двору дочку или племянницу, заглянуть в канцелярию подскарбия на предмет продажи урожая мимо перекупщиков сразу великокняжеской казне, послушать столичные слухи… Все лучше, чем безвылазно сидеть и киснуть в своем поместье!

Довольным было и духовное сословие, заметная часть которого поначалу изрядно опасалась государя-московита. Однако Димитрий Иоаннович оказался не по годам разумен, полностью подтвердив все ходившие о нем слухи: будучи сам православным, он проявлял редкостную терпимость (если не сказать равнодушие) к католикам, протестантам и мусульманам, населяющим теперь уже точно его державу. Восстановление православных храмов и приходов, закрытых при Ягеллонах, было ожидаемо — однако это никак не помешало ревностному лютеранину Радзивиллу начать возводить прямо в Вильно будущий университет, а католическому епископу приискивать в оный толковых преподавателей. Собственно, каноник виленский захаживал в Большой Дворец куда чаще православного митрополита Ионы, и не выглядел притесняемым и гонимым — что ясно видели и прочие знатные католики, весьма успокаиваемые этим важным обстоятельством. Вообще, до недавнего времени единственной большой печалью епископа Протасевича было начавшееся уменьшение его шляхетской паствы: благородные литвины понемногу начали возвращаться в византийский канон. Конечно, было бы глупо ожидать иного с таким ярким примером, восседающим на троне Великого княжества — но в Риме таких оправданий не принимали и не понимали от слова совсем. И будто бы мало было этого, так после усмирения ливонского мятежа и падения Риги на тонзуру главного каноника Литвы упала неудобная обязанность по спасению ливонских пасторов, уличенных в подстрекательстве и прямой измене против молодого правителя. Нелегкая задача! Ставшая еще тяжелее после того, как епископа Валериана не пригласили на малый совет государя и Пан-Рады, доходчиво намекнув церковному иерарху на то, что Димитрий Иоаннович им изрядно недоволен.

Меж тем, неспешно идущее ныне в Большом дворце заседание было довольно интересным и познавательным для тех, кого удостоили именного приглашения. В полной тишине и напряженном внимании, великий канцлер Литовский Николай Радзивилл, великокняжеский секретарь князь Острожский, и трое князей Вишневецких внимательно слушали главного казначея страны Остафия Воловича — временами непроизвольно залипая глазами на лежащем перед ними небольшом брусочке желтого цвета. Прекрасно знакомого любому, кто хоть раз в своей жизни держал в ладонях полновесный веницианский цехин или османский султани.

— … помешал десять раз посолонь, и десять против хода солнца; затем саксонец вновь запечатал корчажку и оставил настаиваться ровно на день. В должный час разожгли малую печь, выложенную по его указаниям в замковом дворе: когда жар стал достаточным, сосуд поместили в огонь на два часа, затем достали и вылили содержимое в форму…

По лицу Великого князя Литовского, Русского и Жамойтского нельзя было понять о его мыслях, но если бы в них проникли присутствующие, то изумились бы преизрядно: однако дела и удовольствия Дмитрий не мешал.

— Ты проверял свинец, который дали алхимику?

— Два раза, государь: для верности приказал заменить первый слиток, а второй ударить секирой — чтобы удостовериться, что металл не имеет подозрительных примесей.

— Сколько монет он использовал?

— Десятую часть от веса получившегося слитка.

— Занятно… Какого цвета был тот порошок, что он разводил в щелочи? Светло-желтого, или, может быть зеленого?

— Нет, государь, темно-бурого; скорее даже черного. Как ты и велел, я… Все мы внимательно следили за всем, что делал и говорил алхимик: палки для помешивания щелочи не имели внутри каких-либо полостей, он переодевался под надзором наших с канцлером слуг, и перед варкой его обыскали с особенным старанием. Свинец я выбирал из десяти привезенных с собой слитков; что до монет, то они и вовсе были из моего кошеля.