Государь

Кулаков Алексей Иванович

— Ну? Аль те помочь язык развязать?.

— Керимкой кличут…

Продолжить татарин не успел, потому что из полуземлянки на свет божий вывалился его товарищ, уже с саблей наголо. По всему было видно, что спешил сердешный на диковинный самопал глянуть — потому что стоило второму постельничему сторожу вскинуть пистоль, как торопыга резко остановился и прямо-таки прикипел к огнебою глазами.

— Ты говори, не стесняйся. Так чьих будешь?

— Боярина Прокудина боевой холоп.

— Ты?

Опустив клинок к ноге, и задиристо выставив вперед пегую

бороденку, второй мужчина обозначил себя как Евсевия, ближнего слугу ажно САМОГО боярина Прокудина. Который, между прочим, числится в друзьях-приятелях у дмитровского воеводы!.. Перестав целиться во всадника (что было воспринято тем как очень хороший знак), владелец дорогого оружия глубокомысленно хмыкнул и представился в ответ:

— А я, стало быть, холоп царский[4], десятник второй сотни Постельничего приказа Илья Ласкирев. Это…

Пистоль слегка качнулся стволами в сторону девушки, спокойно ожидающей чем же все закончится:

— Госпожа алхимик Аптекарского приказа барышня Колычева.

Побледневший еще после «холопа царского», боярский ближник со второго раза попал сабельным острием в устье ножен, затем согнулся в почтительном поклоне и рассыпался в извинениях — что не признал сразу столь важных людей.

— Уважение, это правильно. А сам тут что делаешь?

— Матушка-боярыня ножками приболела, меня и послали за снадобьем.

Пистоль щелкнул осторожно спускаемыми курками и вернулся в бедренную кобуру, вызвав вздох неподдельного облегчения у служилого татарина. В дверном проеме мелькнул и тут же пропал неясный силуэт встревоженной травницы…

— Мазь вот забрал. А плату, значиться, привез.

— И много?

— Да не!.. Куль ржицы, да полгуся вареного, да яиц дюжинка.

— Негусто. А что, Овсейка, часто ли твой боярин к знахаркам обращается? Не балуется ли насыланием порчи, или каким другим чернокнижничеством, не водит ли знакомства с ведуньями да волховками?..

Только-только успокоившийся слуга враз спал с лица и забормотал что-то невразумительное.

— Пойдем, это у них надолго.

— А? Ага.

Шмыгнув носом (ну интересно же!), девочка провела барышню сквозь щелястую дверь, болтающуюся на кожаных петлях — тут же получив от наставницы хмурый взгляд, обещавший кое-кому множество разнообразных наказаний. Кое-как представив именитую госпожу, Луша шмыгнула на устроенные в дальнем углу нары и затихла как мышка — чтобы не прогнали прочь. Меж тем, сухо представившаяся хозяйке гостья вела себя в чужом жилище ровно как в своем: без малейшего стеснения трогала метелки лекарственных трав, развешанных под низеньким потолком, заглядывала и нюхала содержимое всех туесков. Как-то неопределенно качнула головой при виде корчажки с медвежьим жиром, и с недовольным выражением осмотрела потрескавшуюся печурку в правой половине полуземлянки…

— Отвечай как на духу, без утайки. К тебе обратился хворобый. Жар, озноб, мокрый кашель. Как будешь лечить, какими травами?

Выслушав сдержанный ответ, девушка нехотя присела на пенек, накрытый вытертой заячьей шкуркой. Брезгливо осмотрела стол, кое-как

сбитый (а частью и вовсе связанный) из расколотых вдоль сосновых плашек, и продолжила допытываться:

— Как роженицу пользовать будешь, коли она от бремени тяжело разрешится?

Ответили ей и на это.

— У младени животик болит — чем успокоишь?

— А ежели зубки режутся?

Увидев, как родовитая дева из свиты самой царевны Евдокии (наверняка ведь так и есть, раз ее постельничие сторожа охраняют!) после очередного ответа нахмурилась в явном недовольстве, травница внутренне сжалась.

— А вот, к примеру, сердце у человека как бешеное колотится, или словно вразнобой идет?

— Если кто с отхожего места не слазит. Как сию беду уймешь?

— Колени и локти от сырости ломит и выворачивает. Чем поможешь?

Выслушав последний из ответов, царский алхимик надолго замолчала, бездумно растирая между пальцев сушеные верхушки полыни.

— Крещена ли ты?

Выслушав начальные слова Символа Веры, а затем и заверения в том, что Иудифь и ее воспитанница Лукерья примерные христианки, неукоснительно исполняющие все посты и церковные установления, барышня удовлетворенно кивнула. Затем нашла глазами десятника Постельничего приказа и непонятно высказалась:

— Прошла.

Скрипнула тисненой кожей невиданная доселе знахаркой плоская сумка, раскрывшаяся в мужских руках словно книга. В полном молчании на скобленый стол из нее последовательно положили прямоугольник телячьей кожи, украшенный синим оттиском державного орла, затем походную чернильницу, и наконец, коротенькое гусиное перо. Минуты тишины, заполненные еле слышным сопением мучимой любопытством Луши и улыбкой обманчиво-добродушного охранника служилой девы…

— Засвидетельствуешь, Илья Григорич?

— Это мы завсегда пожалуйста.

Скучавший до этого постельничий поправил кафтан, осторожно (не сломать бы!) принял обмакнутое в чернила перышко в мозолистую от оружия руку и медленно расписался. Оглядел напоследок строчки новой скорописи, выискивая возможный непорядок, и ехидно заухмылялся в густые усы:

— Девица?

— Раз не замужем, и не вдова, значит — девица!

— Ну-ну.

Из сумки появился странный металлический «грибок», оказавшийся небольшой печатью в медном винтовом поддоне-стаканчике.

Шлеп!

— Сим удостоверяется, что девица Иудифь успешно прошла испытание Аптечного приказа на знахарку-травницу. Отныне ей дозволяется пользовать хворобых по всему Дмитровскому уезду за исключением тех городов, в коих имеются Лекарские избы; ее труды должны быть справедливо оплачены; беззаконно покусившиеся на ее имущество и самую жизнь подлежат торговой казни![5]

Поглядев на пискнувшую что-то невнятное девчонку, девушка в посконной накидке-платье продолжила:

— Писано в день третий месяца августа года Семь тысяч семьдесят девятого[6]от Сотворения Мира, алхимиком Аптекарского приказа Есфирью Колычевой, в присутствии и при свидетельстве десятника второй сотни Постельничего приказа Ильи Ласкирева.