Государев наместник

Полотнянко Николай Алексеевич

– Не велено! – отталкивал Сёмку стрелец. – Проси воеводу!

Сёмка выхватил из-за пояса нож, караульщик от ужаса зажмурился и замолк. Казак тряхнул его за плечо и протянул на конце ножа кусок только что отрезанного мяса.

– Жри! Соль есть? А я с братом перемолвлюсь.

Федька уже был под дверью. Сёмка снял с неё засов, распахнул и вытащил брата наружу.

Караульщик жадно грыз кусок мяса.

– Что расчавкался, отойди подале! Не трусь, не сбегу!

Сёмка достал из-под шубы и дал брату кус лосятины. Федька схватил его трясущимися

руками и поднёс к лицу.

– Скусно воняет!

– Ешь, брат! Я завтра ещё принесу.

– После съем, – сказал Федька и спрятал мясо за пазуху. – Уговориться сначала надо. Сон нехороший я видел намедни. Будто пришёл из Москвы приговор бить меня кнутом до смерти. Уходить надо отсюда, слышишь, уходить!

– Куда уходить? – усомнился Сёмка. – Да и как уйти? Кругом стража.

– Караульщики – плёвое дело, – горячо зашептал Федька. – На тебя, брат, моя надёжа! Вот лес залиствеет, и уйдём. На Волгу уйдём, к вольным людям!

– Страшно, Федя. На Волге казаковать – отца, матери не знать!

– Одному мне не уйти, – горько сказал Федька. – Кто мне тюрьму отворит?

Сёмка молчал. Задумка брата была ему не по душе. Он грезил не о вольном казаковании, а виделась ему в мечтах скорая свадьба с Настенькой, дочерью соседа по темниковскому посаду. Но как выбрать между нею и горькой судьбой единокровного брата правильный путь?

– Я тебе пособлю, – сказал он. – Но сам не пойду.

– Сам хочешь под батогами лечь? Тебя ведь сразу заподозрят в соучастии.

– Стерплю, – ответил Сёмка. – Эка невидаль батоги! Когда уходить думаешь?

– Как завеснеет. Ты не бросай меня, приходи!

Они обнялись, и Сёмка почувствовал, как на его глаза навернулись слёзы.

Караульщик уже дожевал мясо и опасливо поглядывал на братьев.

– Закрой меня, – сказал Федька. – Иди, брат!

Сёмка выбежал за угол избы и столкнулся с человеком, который что-то бормотал и горестно вскрикивал. Это был священник храма во имя Спаса Нерукотворного, и по Сёмкиному дремучему поверью встреча с ним, да ещё в потёмках, сулила близкую беду. Он отшатнулся от священника и кинулся со всех ног бежать прочь.

Поп Агафон шёл от воеводы, уязвлённый обидой. Только что он застал возле поварни языческое, богопротивное действо: казаки толпой сгрудились возле Степана, а повар на дубовой колоде разрубал лосиную тушу, намереваясь добрую её половину сварить в котле. Казаки были веселы и довольны, толокно всем опостылело, каждому хотелось оскоромиться мясным, а ведь шёл Великий пост!

– Вы что надумали делать, грешники! – возопил поп Агафон и кинулся к Степану с таким рьяным пылом, будто сам намеревался положить голову под мясницкий топор. Казаки плотно сомкнулись спинами и не пропустили попа к повару. Он попрыгал, покричал из-за спин, поколотил в них кулаками и побежал доносить об увиденном воеводе.

Агафон забежал в съезжую избу, оттолкнул от стола, за которым сидел Хитрово, сотника Агапова и, упав на колени, со слезой в голосе поведал об окаянстве, чинимом казаками

возле поварни. Богдана Матвеевича эти вопли не смутили, и он холодно промолвил:

– Уймись, Агафон! Неровен час, возгрей подавишься. Григорий Петрович! Зайди до меня!

В комнату вошёл дьяк Кунаков и невозмутимо встал возле воеводы.

– Говори дело, поп! И не жуй мякину! – строго промолвил Хитрово.

Агафон опять рухнул на колени и обсказал всё, что зрил своими очами.

Воевода переглянулся с Кунаковым и, помедлив чуток, приказал сотнику:

– Иди и всё проведай. И не спеши, всё проведай!

Агапов внимательно глянул на воеводу и уловил в его глазах лукавую смешинку.

– Григорий Петрович, как мыслишь? На твоей памяти такие случаи бывали?

– Эх, батюшка, Богдан Матвеевич! На моем веку много чего случалось видеть. Что говорить, хоть казаки и на государевой службе, а всё равно народ шалый, необъезженный.

– То и я вижу, что балуют, – со вздохом промолвил Богдан Матвеевич. – Но других людишек, Григорий Петрович, у нас нет. Рады бы других иметь, но где их взять? Или теми, что есть, обходиться будем?

– Придётся этими обходиться, – после долгого раздумья, бросив на Хитрово усмешливый взгляд, сказал Кунаков.

Поп Агафон с ожиданием взирал на дверь. Сотник задерживался.

– Если помыслить, – продолжил дьяк. – Наши людишки не так и худы, только за ними пригляд нужен и крепкая рука…

Закончить государственную мысль Кунакову не дал сотник. Он стремительно вошёл в избу и низко склонился перед воеводой.

– Не успел я, батюшка Богдан Матвеевич! Казаки всё мясо разобрали и попрятали! Вели меня покарать!

Воевода задумался, а поп Агафон ждал с надеждой его решение.

– Вот что, Агафон, выдаю я тебе сотника головою! Хочешь, казни, хочешь, милуй.

Приговор был столь неожиданным, что Агафон растерялся. Он никак не мог уразуметь, говорит воевода серьёзно или шутит.

– На что мне его голова? – наконец вымолвил он. – Буду молиться, чтобы Господь простил нас, грешных, за содеянное.

Агафон перекрестился на образа и, поклонившись воеводе, вышел из избы.

2

Вскоре, вслед за Пасхой, в Карсун пришло долгожданное весеннее тепло. Солнце с каждым днем подымалось всё выше и выше, но земля, казалось, согревалась не только его лучами, тепло шло из самого земного нутра, побуждая всё живое расти и набираться жизненных сил. На берегу Барыша покрылись цыплячим пухом зарозовевшие ветки ивняка, лёд на реке потемнел и стал распадаться на большие и малые льдины. Река вскрылась тёплой дождливой ночью как-то тихо и незаметно. К утру она превратилась в быстрый и мутный поток вспененной воды, который нёс на себе грязные льдины, вымытые из берегов островки земли и рухнувшие деревья. Вода шла вровень с берегами, и кое-где даже заплескивала за них, заливая низины, и подступала к крутому земляному валу, которым был защищён Карсунский острог с половодной стороны.