Государев наместник
Шрифт:
– Ты это должен видеть, – сказал он. – Я сейчас от Неронова, он отправился в Троицкий храм на Никитинках. Там закончил настенную роспись Симон Ушаков. Её ещё никто не видел.
Храм находился в Китай-городе. Путь к нему лежал мимо усадьбы Хитрово. Богдан Матвеевич, проезжая возле дома, пообещал себе, что остаток дня проведёт с родными.
Храм во имя Святой Троицы был невелик, но уютен и весьма хорошо освещен светом, падающим из высоко расположенных окон. Редкой особенностью этой церкви были стеновые росписи, выполненные в несколько слоёв уже известным в Москве изуграфом Ушаковым со своими учениками, над которыми
Слух об окончании работ в первую очередь достиг кружка «ревнителей благочестия», и почти все они поспешили увидеть творения славного изуграфа первыми из москвичей. Вонифатьев, Неронов, Ртищев, Аввакум и еще несколько неизвестных Хитрово священников в молчании созерцали, пожалуй, главную в храме роспись Ушакова «Брак в Кане Галилейской». Сам изуграф молча стоял в стороне от зрителей и заметно волновался, зная, что от мнения близких к государю людей зависит многое.
Богдан Матвеевич обладал прирожденным художественным чутьем и сразу определил, что эта роспись отличается по манере исполнения от сложившихся в русской иконописи канонов попыткой приблизиться к западной живописи, которую русское православие весьма не одобряло – за обмирщение библейских сюжетов. В другое время работа Ушакова не встретила бы понимания и, скорее всего, была бы уничтожена, но наступала пора церковного обновления, начатая самим государем, и мнение о «Браке в Кане Галилейской» было одобрительным. Сначала духовник государя Стефан Вонифатьев, затем Иван Неронов поздравили изуграфа с успехом, затем Ртищев и Хитрово присоединились к мнению протопопов. Ушаков похвалами был премного доволен, покраснел от волнения и беспомощно улыбался.
– А ты, Аввакум, что скуксился? Не по нраву? – спросил Неронов у беглого попа, который неодобрительно оглядывал роспись.
– Духа святаго не чую, – ответил Аввакум.
Все присутствующие смутились, по сути дела лопатицкий поп отказал изуграфу в боговдохновении, без которого создание иконы просто немыслимо. На Ушакова приговор Аввакума произвёл самое гнетущее впечатление, он подавленно молчал, ужав голову в плечи.
– А ты, Никифор, что скажешь? – обратился Аввакум к стоящему рядом с ним молодому человеку в короткой, чуть ниже колен, шубе, из-под которой выглядывал подол рясы и забрызганные грязью сапоги.
– Судить рано, ведь храм не освящён, – робким тенорком произнёс Никифор, смиренно опустив очи долу.
Аввакум хотел что-то сказать, но сдержался и, раздраженно махнув рукой, пошёл к выходу.
– Не бери во внимание, что сгоряча наговорил Аввакум, – утешающее сказал Неронов изуграфу.
Но Ушакова слова благовещенского протопопа мало утешили, он невольно для себя почувствовал сомнение в своей работе и смотрел на неё без былой радости.
– Тяжёлый человек Аввакум, – произнес Стефан Вонифатьев. – Ему бы только выскочить, ужалить, а всегда ли он прав?
Все разошлись по храму, осматривая другие росписи.
– А это чей поп? – спросил, подойдя к Неронову, Хитрово и указал на Никифора.
– У меня при соборе живёт. Из Нижегородского уезда. Тот же случай, что и с Аввакумом, не угоден стал сильным людям, обличал блудню, понуждал к покаянию.
– И что, он место ищет?
– Много на него хулы наклепали. Сейчас по указу патриарха над ним учинен розыск.
– Жаль разумного попа, – сказал Хитрово. – Розыск кого угодно
Иван Неронов всегда искал случая помочь своим подопечным безместным священникам.
– Богдан Матвеевич, возьми отца Никифора к себе на черту, здесь он в ябедах утонет. Кого тебе из Казанской митрополии пришлют, ты не ведаешь, а Никифор добрый поп, и учён, и терпелив.
Назначением священников ведали церковные власти, но мнение окольничего и полкового воеводы значило очень многое.
– Позвать Никифора? – спросил Неронов, которому не терпелось закончить дело.
– Зачем? – отказался Хитрово. – На черте и встретимся. Моё слово за Никифора можешь передать, кому следует.
Отец Никифор не ведал, что в это время решается его судьба. Он медленно двигался от одной росписи к другой, до глубины души поражённый увиденным. Ему, посадскому священнику из нижегородской глухомани, всё в этом храме казалось преисполненным истинного благолепия. Его даже пришлось окликать, когда протопопы, закончив смотрины, собрались уезжать.
Хитрово и Ртищев сели на своих коней и не спеша поехали по улице.
– Как прощание с государем? – спросил Ртищев.
– И в мыслях не держал, что великий государь будет так милостив. Добро, что завтра уезжаю.
– Что так? – удивился Ртищев.
– Милость царя одному у многих вызывает злобу. Дубровские косоротятся, да и другие, кого я обошёл окольничеством, премного недовольны.
– Без этого не обойтись, – пожал плечами Ртищев. – Мне завидуют, что я у царя в милости, так я при царском дворе вырос, меня дитём туда привели.
У дома Хитрово они расстались. Богдан Матвеевич заехал во двор, отдал коня конюху и прошёл на половину жены. Она ждала его и с надеждой спросила:
– Ты сегодня будешь дома?
Он посмотрел на неё и улыбнулся:
– Вроде все дела завершил. Как дочь?
– Вчера о тебе весь день жужжала, как пчёлка.
Окно в горнице заметно дрогнуло от близкого удара церковного колокола. Звонили к обедне, звонили по всей Москве.
– Собирайся, пора, – сказал Хитрово. – Я буду у себя.
В это время дня суетная жизнь на подворье окольничего, как и во всей Москве, останавливалась, все, кто только имел силы двигаться, спешили к ближайшим от них храмам, которых в городе было бесчисленное множество. Купцы и другие торговые люди прекращали торговлю, ремесленники откладывали в сторону рабочие инструменты, нищие торопились на паперти собирать милостыню. Сам великий государь Алексей Михайлович, в сопровождении бояр, выходил из дворца и шёл в один из кремлёвских соборов. Вся святая Русь молилась и была единодушна в своей вере в Бога.
Хитрово шли, как этого требовал обычай, к храму пешком. Люди их узнавали и кланялись до земли, здесь на улице они были лучшими людьми, и всяк это понимал. Но неравенство пропадало, когда молящиеся переступали порог храма. И окольничий, и площадной нищий становились на время службы друг другу равны перед лицом всеведущего Бога.
После обедни Богдан Матвеевич поднялся к себе отдохнуть. Три дня в Москве промелькнули для него одним мигом, и он, лёжа на скамье, застланной азиатским ковром, вспоминал то, что за последние дни с ним случилось. Своей несомненной удачей он считал, что приехал в Москву в спокойное время, ничто не отвлекало государя от взвешенного решения в его местническом деле.