Государев наместник
Шрифт:
Хитрово думал над судьбой мастерового человека недолго.
– За пианство, если случится, буду нещадно бить батогами. Завтра начнешь обмерять и осматривать острог. Сможешь?
– Смогу, воевода.
– Жить будешь у казаков. Скажи сотнику Агапову, что я велел.
Прохор Першин шёл следом за Васяткой и был премного доволен. Воевода его не прогнал, дал дело, за ним закреплено денежное содержание в двенадцать рублей на год, которые велено получать семье, пока он будет на засечной черте. На последнем он настоял сам, когда давал поручную запись в Разрядном приказе, чем немало удивил Ивана
Казаки толпились подле своей избы вокруг казана с толокном, каждый со своей миской. Васятка отозвал сотника в сторону.
– Воевода велел поместить градодельца к вам, – сказал он. – И ещё велел не забижать мастерового человека.
Агапов недовольно глянул на Першина, мол, что за птица залетела к ним в казачий стан, его казаки были несдержанны на язык, могла выйти свара.
– Где прикажешь его поместить? Ребята спят вповалку, шагнуть негде.
– Содвинитесь, и будет место. Недолго осталось тесниться, скоро весна.
– Пусть живёт, – сказал Агапов и подцепил из чашки, что держал в руке, полную ложку мучной болтанки.
– Вот и добро, – сказал Васятка. – Живи пока здесь. Скоро на Синбирскую гору пойдём, там всем места хватит. Доволен?
– Ты мне, парень, спроворь что-нибудь поесть. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было.
Васятка заглянул в казан с толокном, там уже было все вылизано дочиста.
– Проворно ложками работают! Ладно, пойдём в поварню.
В низкой, прокопченной насквозь избе повар толок в ступе горох, а его помощник чистил котёл.
– Чисти, Емелька, чисти! – наставлял его повар. – Чисти, чтоб блестел казан, как котовы яйца!
– Дядька Степан, – сказал Васятка. – Покормить бы надо приезжего человека. Он град Синбирск будет ставить.
Повар отставил работу и внимательно посмотрел на Першина.
– Чай, толокно он не станет есть?
– А лучше ничего нет? – спросил Васятка. – С первого раза, и толокно. Ещё натрескается его, за милу душу!
– Тады дай ему своего гороха, вон, чашу тебе с верхом наложил.
Васятка взял пустую миску и наложил в неё варёного гороха.
– Спасибо, парень! – поблагодарил его Першин и, отвязав от пояса деревянную ложку, начал есть.
Васятка достал свою ложку и присоединился к трапезе.
– А ты, Емелька, зачем на людей уставился! – напустился Степан на своего помощника. – Завидки берут?
– Дядька Степан, – сказал Васятка, облизывая ложку. – Кваску у тебя не найдётся?
– Баловник ты, Васятка! – усмехнулся повар. – Попей водички!
Было уже близко к вечеру. Васятка побежал в воеводскую избу, а Прохор Першин пошёл осматриваться по острогу. Всё, что было здесь, он уже многократно видел в других местах на засечной черте, где пробыл много лет. Приходилось ему ставить остроги, строить надолбы и тарасы на разных участках русской границы с крымским югом. В его роду мужики всегда занимались плотницкой работой, хотя и не прибыльной, но дававшей возможность прокормиться самому и содержать семью. Першин был посадским тяглым человеком, подати платил в государеву казну, но работал всегда в отдалении от своего дома, что находился в Земляном городе за Яузой,
К двадцати годам он стал умелым плотником, затем старшим артели, выполнявшей крупные плотницкие заказы. Его стали знать в разных приказах как человека, которому можно было доверить сложное строительное дело. Нужда в таких людях появилась, когда государству потребовалось построить на засечной черте десятки новых городов и острогов.
Пограничные воеводы всегда были довольны работой Першина, но имел он негожую привычку – впадал иной раз в пьяный загул. Обычно тихий и покладистый, Прохор становился шумным, дерзил начальным людям и расплачивался за это спиной. Своими привычками он стал известен на всей черте от Тамбова до Белгорода, и когда потребовался градоделец на Синбирскую черту, от него избавились, отослав в Разрядный приказ. Иван Хитрово, сделав Першину грозное внушение, направил его в Карсун.
Першин шёл вдоль ограды острога и всё примечал: колья из доброй сосны поставлены в двухсаженные закопанные тарасы, между собой подогнаны плотно, помосты – обломы на стенах, с которых ратники отражают приступы неприятелей, защищены от вражеских стрел дощатыми навесами. Отметил он и худую работу – слабо укреплённые ворота на одном выезде, над ними следовало бы срубить надвратную башню и поместить в ней затинную пищаль. Степняки при набеге в первую очередь пёрли в ворота, тут-то и нужно их встречать мощным зарядом свинцового дроба.
Решив, что основательным осмотром острога он займётся завтра, Першин пошёл к избе, где его определили на ночлег. Там было шумно. Приехал Еремейка Хренов с дальней сторожки и объявил, что лоси не ушли, а только передвинулись с одного края леска на другой, где были ещё необглоданные молодые деревья.
Сборы были недолгими, ловцы надели овчинные шубы и шапки, взяли длинные ножи, сели в запряжённые низкорослыми ногайскими лошадями двое саней, и, провожаемые любопытными, выехали за ворота острога.
Сёмка Ротов сидел на передке саней, держа в руках верёвочные вожжи, и вглядывался в наступившие сумерки. Мохнатая ногайская лошадка бодро мяла большими копытами ещё не замёрзший снег, пофыркивала и потряхивала длинной гривой. Сани глубоко взрывали крупичатый наст, редкие берёзы белыми привидениями выплывали из полумрака, а за ними стоял стеной непроглядно-чёрный хвойный лес. Из него доносился временами тревожный и загадочный шум, это верховой ветер шевелил верхушки сосен, и они, вздрагивая, начинали поскрипывать, потрескивать и бормотать на своём звучном древесном наречии.
Ветер разогнал тучи, и крупно вызвездило. Ночь обещала быть студёной. «Добрый наст будет!» – обрадовался Сёмка и снова загрустил. Судьба брата во многом была и его судьбой, он её переживал, как свою. Они были погодки, Федька на год старше, видно, бедовая доля ему на роду была написана, вырос беспокойным и азартным парнем, во всем искал край, вот и оступился с обрыва. Гадать, к чему его за душегубство приговорит дума, было не нужно, в любом случае кнута Федьке не избежать, а могут и на веску вздернуть, или решат утопить, как котёнка, в проруби.