Государственная недостаточность. Сборник интервью
Шрифт:
– А возможно в идеологию реформ заранее закладывать легализацию теневой экономики и криминального капитала, что, не моргнув глазом, в начале девяностых сделали Гайдар и Чубайс – ваши кумиры, судя по всему. Нравится клеить ярлыки – клейте, но, как известно, ярлыки возвращаются, подобно бумерангам. И кто вам сказал, что «ЛГ» – это традиционно либеральное издание? За сто семьдесят пять лет своего существования она была всякой – и консервативной тоже. При Вс. Кочетове и К. Симонове сделалась даже архипартийной. А в девяностые годы прошлого столетия она страдала, к сожалению, либеральным слабоумием. Если это время вы считаете «золотым веком», то у нас просто разные представления о смысле и назначении литературной журналистики.
Маша, Подольск
– Как
– Рекомендую вам прочитать мой сборник публицистики «Порнократия», и вы убедитесь, что я веду непрерывные дуэли уже лет двадцать. Правда, словесные…
Яночка, Климовск
– Ваши герои порой вызывающе любвеобильны. А вы?
– Я – невызывающе любвеобилен.
Марина, Москва
– Юрий Михайлович, у вас есть ученики? Кто они?
– В буквальном значении учеников у меня нет, но я помог начать литературную жизнь многим. И в советское время, когда был секретарем СП РСФСР по работе с молодыми, и теперь, когда редактирую «Литературку», постоянно печатающую начинающих.
Александр Зиновьев, Москва
– Юра, мало столь приятных и умом и сердцем людей в нынешней России, как вы. Как вы считаете (я о банальном), могли бы мы не допускать такие «откровения» идиотов, как «За стеклом», «Утопи Героя», «Брат» и так далее. И мне совершенно понятно – почему не хочется писать об окружающей нас действительности – ну мерзость! И в то же время – там в глубинке… жизнь-то не стелется. И на вкусненькое – вы видите в России президентом женщину? Благодарю за внимание.
– Писать надо не о грязи, в которую окунается душа, а о душе, которая, увы, часто окунается в жизненную грязь. Женщина-президент в России – это, по-моему, хорошая, но отдаленная перспектива.
Ольга, Новороссийск
– Какого человека вы хотели бы видеть у руля после выборов две тысячи восьмого года?
– Такого человека, который думает о том, какой станет Россия после его президентства, а не о том, кем он сам окажется, когда выйдет его кремлевский срок годности.
«Хочу написать сказку»
– Юрий Михайлович, вы много пишете о бизнесе. Откуда так хорошо его знаете? У вас есть близкие знакомые в этой среде?
– Есть и знакомые. И к тому же в период образования российского квазикапитализма мы все так или иначе занимались бизнесом. Неважно каким: издательским, газетным. Но если мой герой действует в какой-то сфере, которую я не очень хорошо знаю, то я стараюсь ее изучить. Например, в романе «Замыслил я побег…» герой попадает на работу в банк. Я специально изучал жизнь одного банка. Внедрялся через знакомых, ходил туда, как на работу, смотрел, расспрашивал. И банкиры, которые потом читали эти куски романа, говорили: «Ну просто такое ощущение, как будто ты в банке работал!» Это нормальный реалистический подход к материалу. А сейчас появился целый ряд писателей, которые считают, что достаточно передавать свои ощущения. И поэтому они пишут: «Он вошел в какую-то комнату, где стояла какая-то странная штука с рычагами». На самом деле там стоял, скажем, линотип списанный. Но писатель не знает, что это такое.
– Почему вы такое внимание уделяете эротическим моментам?
– А вы-то как думаете?.. Я был одним из инициаторов возвращения в литературу (тогда еще советскую) эротики. В свое время моя повесть «Апофегей» вызвала достаточно серьезный резонанс тремя своими аспектами. Во-первых, это был первый иронический рассказ о жизни партийного аппарата. Во-вторых, там впервые был сатирически изображен Ельцин, за что мне потом икалось все девяностые годы. В-третьих, там по советским временам непривычно откровенно была изображена личная и в том числе интимная жизнь главного героя. Одновременно впервые вышел на русском языке знаменитый роман Дэйвида Лоренса «Любовник леди Чаттерлей». Была дискуссия в «Иностранной литературе», я
– Личная жизнь, по-вашему, отражает общественную?
– Интимная сфера – это очень точный индикатор социальных процессов. В моем романе «Грибной царь» история героя и его жены – это наитипичнейший пример личной жизни нашей новой буржуазии. В эти годы благополучный бизнесмен, по моим наблюдениям, непременно предпринимал попытку сделать свою личную жизнь соответствующей по уровню и разнообразию своим доходам. Вокруг все успешные друзья сбрасывали, как прошлогоднее пальто, старую семейную жизнь, заводили молодых жен. А это путь достаточно тяжелый, он часто оканчивается и физическими, и моральными травмами. Идея «сначальной» жизни в это десятилетие поломала сотни тысяч семей. Вот человек был инженером, у него была жена. Самое большое, что он себе при таких деньгах и возможностях мог позволить, – это роман с секретаршей в своем НИИ или с санинструкторшей и буфетчицей в части, если он военный. И вдруг тот же самый человек понимает, что у него денег – лом. Одна из первых вещей, на которые он начинает эти деньги тратить, – удовлетворение своих нерастраченных эротических потребностей. Это родило фантасмагорию в девяностые годы. Придумывали «Египетские ночи», «шахерезад» – черт-те чего. У меня это отчасти описано в повести «Небо падших»: новый русский, занимающийся малой авиацией, чудит на эту тему. Когда меня упрекают, зачем я так пишу, я отвечаю: «А как же? Ведь это реальный процесс».
Вспомните, чем во времена НЭПа занимались растратчики у Ильфа и Петрова? Они нанимали «Эх, прокачу!» и потом танцевали голые при луне. То есть в известной степени все повторяется. Невозможно описать эпоху без этой обрушившейся избыточной сексуальности.
– Получается, общественные волнения обычно сопровождаются всплеском сексуальности?
– Если вы хотите вывести социально-сексуальный закон – то да, как правило.
– А социальные затишья – наоборот?..
– Там немного по-другому. Ведь советское общество было довольно ригористично. В России это традиционно: православие не любит излишеств в сексуальной сфере. В советское время тоже были значительные ограничения, по крайней мере девушки вдоль улицы Горького шеренгами не стояли…
– Главный герой вашего романа «Грибной царь» – директор фирмы с говорящим названием «Сантехуют». Партработник у вас становится батюшкой, военный – предпринимателем. Вся эпоха слома России вам видится как фарс или как трагедия?
– Моей задачей было рассказать в этом романе историю советского человека, который стал постсоветским человеком. Причем ни в то, ни в другое слово я не вкладываю отрицательного смысла. Так вот, я хотел показать, от каких святынь юности должен отказаться современный российский бизнесмен, чтобы оседлать это время. И мой анализ показывает, что он должен отказаться почти от всего, что делает человека человеком. Военные, к которым относился и мой герой, были сверхсоветские люди. Они однозначно шли служить системе. Фактически у меня нет ничего придуманного. Я лично знаю батюшку, который раньше был партийным активистом и занимался атеистической пропагандой. Я лично знаю бывшего депутата, который таскает взятки в кейсе. Я лично знаю политиков, которые подкупают своих сторонников. Странно говорить о том, что я прибегаю к гротеску в стране, где десять лет все политические решения принимались или спьяну или с похмелья. И мне странно наблюдать писателей-постмодернистов, которые придумывают какую-то параллельную странную действительность в то время, как наша постсоветская реальность страннее любого Кафки с Борхесом вместе взятых.