Готическая коллекция
Шрифт:
— Какой? — ревниво спросил Кравченко.
— Что совершенно неожиданно для себя он оказался на грани разоблачения. И еще такой вывод, что ему, Катя, есть что терять. Поэтому он рискнул по-крупному, стремясь убрать от греха даже такого вот спорного, ненадежного свидетеля. Чтобы обезопасить себя и по-прежнему быть в тени. И еще я думаю, Катя, вот что, — Мещерский вздохнул. — Смерть Крикунцовой, как бы цинично это ни звучало, ничего сейчас не меняет и ничего не дает. Надеяться на то, что смерть этой бедняги станет отправным пунктом разгадки всего дела, — заблуждение. Ведь
Мы там оказались, Крикунцова туда забрела, остальные. Ну а если бы всего этого не случилось? Что бы тогда было? Тогда картина оставалась бы прежней — три фактически серийных убийства девушек на сексуальной почве и совершенно непохожее на них убийство Преториус. И мы бы искали разгадку, располагая лишь уже известными фактами.
— Мы бы вновь и вновь пытались установить, связаны ли эти смерти, — сказала Катя.
— Да, точно. Но теперь у нас еще одно убийство.
И тоже непохожее на прежние. Дает ли нам смерть Крикунцовой окончательный ответ о существовании этой связи?
— Я думаю, да.
— Из чего же ты исходишь, решая, что все эти преступления как-то связаны?
— Я чувствую. Сереженька, иначе просто быть не может. Но связь эта лично для меня видится пока только вот в чем: если Крикунцову могли убрать только за то, что она, ненормальная, могла что-то видеть, то и Преториус могли убить по той же самой причине.
Но вся загвоздка в том, что Преториус как раз быть свидетелем-то и не могла, потому что…
— Подожди, не спеши. Давай поразмышляем отвлеченно. Я тебя понял: по-твоему, Преториус не могла что-то видеть или знать по трем убийствам девушек, потому что она только что приехала в Морское, никого здесь, кроме Марты, не знала и вообще о происходящем понятия не имела. В том числе и о Водяном. Она просто не успела ничего узнать, так? Но все это мы пока. Катюша, забудем. Если честно, то, по-моему, это вообще не играет никакой роли.
— Как это? Куда-то ты заплыл, Серега, друг. Покороче и пояснее, пожалуйста, — сказал Кравченко.
— Я поясню: чтобы стать свидетелем чего-либо, человеку нужны только глаза и уши. Даже ясный ум для этого не нужен, как мы видим на примере Крикунцовой. Тем более лишними оказываются такие частности, как знание местности или людей, в ней проживающих. Человек может впервые приехать в незнакомый город, проходить по улице и стать свидетелем ограбления банка, запомнив бандитов в лицо.
— Или, как мы, стать свидетелем прыжка с колокольни, — хмыкнул Кравченко. — И все же, Серега, это просто схема.
— А мы и строим схему. Разве нет? Нам важно установить связь в цепи всех этих смертей. И по возможности — логическим путем, а не с помощью Катиной обманчивой интуиции. Где-то в нагромождении уже известных нам фактов, домыслов, сплетен, улик должно скрываться рациональное зерно. Главное — зерно.
Сейчас все внимание вроде бы концентрируется на смерти Крикунцовой, но…
— Что? — спросила Катя. Плутания Мещерского начали ее утомлять.
— То, что она умерла, — это ведь тоже случайность.
Ведь она не была избрана, намечена убийцей в качестве
— Но она пыталась, разве нет? — спросила Катя. — Как и Преториус, она пыталась что-то сказать.
— Предсмертные слова Преториус на первый взгляд не менее странны и абсурдны, — сказал Мещерский. — Но я отчего-то постоянно о них думаю, Катя. Вот ты говоришь, что и Баркасов уверен, что это не было бредом. Но тогда почему она так странно говорила? Она ведь не Маша Крикунцова. С мозгами у нее все было в порядке.
— Ну знаешь, когда косая в глаза глянет, тут уж не до слов будет! Она ж умирала! — возразил Кравченко.
— Но в такие моменты люди из последних сил стараются сказать самое главное, как мне кажется, самое существенное. Или выразить то, что их сильней всего поразило, испугало. Помните, как в «Пестрой ленте»
Конан Доила? Умирающая девушка пыталась передать свое последнее впечатление, свою последнюю ассоциацию, так ее ужаснувшую, — «пестрая лента — змея». Она пыталась обратить внимание сестры на самую важную деталь, пыталась предостеречь ее. А ведь сначала и ее предсмертные слова была восприняты как бред и абсурд.
— Серега, это все беллетристика, вымысел девятнадцатого века, — сказал Кравченко. — В книжках много чего пишут. Ты давай своим любимым Дойлом не прикрывайся. Мы тебя ведь спрашиваем. Когда своих мыслей нет, легче всего классиков цитировать…
— Я думаю, ребята, надо выяснить, что главное, основное в этом деле, а что второстепенное. Что здесь причина и что следствие, — ответил Мещерский. — Классики в этом порой помогают. Они, Валя, были не дураки. Но пока еще я ни к какому выводу не пришел.
Ну что. Катюша, разочаровал я тебя?
— Нет, почему, я тебя внимательно выслушала. Главное и второстепенное… Самое существенное люди хотят высказать перед смертью… А вот тогда, на колокольне… Дергачев, он ведь тоже фактически на пороге смерти был, если, конечно, не придуривался. Он, если он был действительно на грани… Ведь он там тоже что-то кричал, когда вы его вниз стаскивали?
— На грани он нас так с Серегой матом крыл, у меня аж перепонки лопались, — сказал Кравченко и добавил:
— И все же, Катька, я порой диву даюсь зигзагам этого твоего, — он излюбленным жестом Катюшина постучал себя по лбу, — серого вещества.
— Женский ум, что поделаешь, — задумчиво ответила Катя. — Вне логики и здравого смысла.
Глава 27
ИВАН ДА МАРТА
Неожиданно к полудню туман испарился. Не разошелся, не рассеялся, а просто исчез, словно его сдунули, как пушистый венчик созревшего одуванчика. Кравченко еще до обеда лег спать. Мещерский играл в холле гостиницы с Ильей в шахматы. Тому, видно, надо было успокоить расходившиеся нервы.