Говори со мной по-итальянски
Шрифт:
Я все ещё пытаюсь оттолкнуть от себя Лукаса, но он
каменный. Не сдвигается в сторону ни на шаг, не отходит назад ни на сантиметр. Ненавижу его. Ненавижу. За то, что появился в моей жизни. Снова. За то, что он и его друзья ведут себя со мной совершенно иначе, за то, что они заметно изменились, за то, что кроме той чудовищной ночи, у меня больше нет причин их ненавидеть. Я так хочу, чтобы они вновь прокололись. Было бы легче, если бы они втроем опять причинили мне боль…
И вдруг меня осеняет! Я резко вскидываю голову, сужаю глаза и задаю вопрос,
— Лукас, что было бы, если бы ты встретил меня спустя пять лет совершенно не изменившуюся? Что было бы, если бы ты сразу узнал меня? Ты бы стал унижать меня, как раньше? Твои друзья искали бы со мной встреч, чтобы закончить начатое и полностью подорвать мою самооценку?
Я жду ответа. Его глаза в растерянности бегают. Кажется, он не ожидал, что я скажу что-то в этом роде.
— Погоди, — Блэнкеншип усмехается, встряхивая головой. Это кажется ему забавным? — Мне ведь пришлось объясниться перед тобой, и я был честен. Говорю же: мы были пьяны и обкурены. Мы бы, какими бы тогда уродами ни были, не дошли до таких кардинальных мер, как…
— Как той ночью, — подсказываю я, мирно улыбаясь.
И если бы только он знал, сколько стоит мне эта легкая улыбка, кажущаяся абсолютно натуральной.
— Клянусь тебе, Ева! — Лукас почти срывает голос.
Он действительно хрипит, но его это, похоже, не волнует.
— Тогда я был вынужден начать оскорблять тебя теми ужасными словами. Извини меня. Я знаю, ты стоишь больше, чем просто моих просьб об извинении…
Чувствуя прилив бешенства и сил, я, наконец, застаю парня врасплох, и мне удается отбиться от его длинных рук. Я высвобождаюсь из его удушающих объятий.
— Вот именно! — прерываю я пламенную речь Лукаса, нисколько мне не интересную. — Я достойна больше, нежели твоих постоянных, ни к чему не приводящих, откровений.
Еще раз, набрав код, я дергаю на себя ручку двери. Сейчас Лукас не делает попыток мне помешать. Я оказываюсь внутри здания, но, не закрыв дверь, выглядываю из-за нее, чтобы напоследок бросить:
— Этот поцелуй был ошибкой. Больше никогда так не делай.
Лукас
Мама кладет на мою опустевшую тарелку еще один канолло с шоколадом[1]. Даже половина стакана гранатового сока едва помещается в моем желудке, а Исабэл хочет, чтобы я, наверное, доел все, что осталось на столе. И когда я ворчу по этому поводу, отец забирает у меня корнелло, принимаясь его жадно есть. Иса смеется над ним, несильно шлепая по раскрытой ладони.
— Что такого? — с набитым ртом искренне удивляется папа. – Лукас не хочет, значит, наслаждаться плодом твоего кулинарного искусства буду я.
Я развожу руками, откидываясь на кухонном стуле.
— Просто я наелся. Правда. Спасибо, мама, — потянувшись через стол, я ласково треплю ее щеку и шлю ей воздушный поцелуй.
Карие глаза наполняются теплом и любовью. Папа обнимает Ису за плечи, притягивая к себе, вызывая этим ее тихий
Он всегда делает вид, что ревнует маму, если я или Паоло проявляют к ней внимание.
— Ты, вообще, неисправим, тебе известно? — подкалывает его Исабэл.
Я не сдерживаюсь от хмыканья и подтверждаю слова матери. Папа, переключившись на меня, поправляет галстук на своей шее и со всей, присущей ему, строгостью поднимает высоко подбородок. Сощурившись, он не по-настоящему сурово замечает:
— А твой брат, между прочим, уже давно в школе.
Я отвечаю отцу с той же интонацией:
— А тебе пора бы тоже быть на работе.
Он вздергивает бровью.
— Не дерзи, Лукас.
Иса коверкает эту его фразу и шепотом повторяет, отвернувшись от него. Теперь отец смеется и щипает Исабэл за ногу. Мама от неожиданности подскакивает на стуле. Она, конечно, не станет сильно его ругать — если и захочет, не получится. Они принимаются вместе хохотать над ситуацией, и я бы смог наблюдать за их идиллией достаточно долго, но мне действительно нужно уходить. Когда папа замечает, что я поднимаюсь, он предлагает:
— Мой водитель может отвезти тебя…
Но я не даю ему договорить и отвечаю, усмехнувшись:
— Пускай дальше занимается тем, что возит Паоло в школу, а я привык передвигаться на своей машине.
Когда я выдвигаю пафосные речи, отец всегда нюхает лихорадочно воздух, подобно собаке, потом морщит носом и машет ладонью у лица, неприятно скривившись. И сейчас он делает точно так же, что дает нам с Исабэл еще одну причину, чтобы громко засмеяться.
— Посмотри на него, — цокнув языком, папа показывает на меня рукой. — Золотой мальчик… Кстати! — вспомнив, по всей вероятности, что-то важное, мужчина щелкает пальцами. — Ты знаешь, что у вас в этом учебном году появится новый педагог?
— Что-то такое слышал, — рассеяно лепечу, проверяя содержимое своей сумки.
— Орацио Анджели. Он будет читать у вас лекцию по микроэкономике. Я киваю головой, но мыслями нахожусь однозначно не тут, не на кухне с родителями.
— Орацио — мой старый приятель. Он настолько хорош, что в двух тысячи пятом году читал лекции в Ливерпуле, его приглашали в университет имени Джона Мурса.
На мгновение я замираю, перестаю копаться в сумке и обдумываю полученную информацию.
— Мы вместе учились в одном колледже, но на разных факультетах…
— Папа, зачем ты мне об этом говоришь? — выпрямившись, с рассеянностью вопрошаю я.
Отец тоже встает, надевает на широкие плечи темно-синий пиджак.
— Затем, что именно этот человек выступал на твоей стороне перед деканом после драки, которую ты устроил. Орацио, хочу, чтобы ты запомнил, смог защитить тебя и твоих друзей от…
— От чего? — вновь перебиваю его я. — Об отчислении и слова и не было. А драку я не устраивал.
— Ну, да, — хмыкает отец. Мама, потупив глаза, не вмешивается в наш напряженный разговор. — Синяки на твоем лице и на лице Маркуса — это последствия падения с лестницы, наверное.