Граф Никита Панин
Шрифт:
На окраинных улицах не было караульных, не горели костры у шлагбаумов, и вся кавалькада легко добралась до съезжей избы полка.
Увидев подъезжающие сани, караульный забил было тревогу — он ничего не знал, но Лесток подлетел к нему и ударом кулака прорвал кожу барабана. Гренадеры, посвященные в тайну, разбежались по казармам будить своих товарищей. Здесь не было офицеров, одни лишь солдаты, жившие в отдельных деревянных домиках. Только один дежурный офицер выскочил вперед с обнаженным палашом, но его свалили, связали, и он больше не сопротивлялся. В сущности, никто не знал, в чем дело, все кричали бестолково и суетливо. И тогда
— Знаете ли вы, чья я дочь? Узнаете ли вы меня?
И солдаты дружно закричали, что знают, что она — искра Великого Петра.
— Меня хотят заточить в монастырь. Пойдете ли вы со мной защитить меня?
В ответ невообразимый шум голосов доказал, что все готовы идти за прекрасной цесаревной.
— Всех перебьем, всех перережем!
— Не говорите про убийство, а то я уйду! — воскликнула Елизавета. — Не хочу я ничьей смерти!
Солдаты смутились, изумляясь. Что ж тут тогда и говорить, если убивать нельзя?
Она подняла крест над головой:
— Клянусь в том, что умру за вас! Целуйте и мне крест в этом, но крови напрасно не проливайте…
Они бросились торопливо целовать крест. Вот тогда и встретилась она снова со взглядом Никиты Панина, поднявшего лицо к кресту и приложившегося к нему. Восторженный, полный обожания и радости, взгляд этот словно бы придал ей силы.
— Теперь пойдем! — прокричала Елизавета.
Она села в сани, и вся толпа нестройно бросилась за ней. Больше трехсот человек следовали за санями цесаревны по Невской першпективе.
На Адмиралтейской площади дочь Петра вышла из саней и пошла пешком, но ее маленькие ноги ступали медленно и робко по густому снегу.
— Тихо идем, матушка, дай, мы тебя понесем!
И она согласилась. Подбежали двое солдат. Цесаревна уже не различала лиц, вся во власти нервной суеты и напряжения. Подхватили, посадили на скрещенные руки, она обняла их за плечи, и понеслись солдаты во главе с красивой, разрумянившейся от ветра и мороза молодой женщиной.
Лесток не терял головы во всей этой суматохе — отделив двадцать пять солдат, он приказал арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.
Восемь гренадеров пошли вперед: знали пароль и притворились, что совершают ночной обход. Караульные у входа во дворец легко дали себя обезоружить — они закоченели от холода и рады были любому происшествию, чтобы поскорее закончить ночную службу.
В кордегардии дежурный офицер крикнул было команду тревоги «На караул!», но его свалили на пол, и бедняга был бы проткнут штыком, если бы Елизавета своей рукой не отвела штык в сторону.
Путь в опочивальню правительницы был открыт. Австрийский посланник Линар уехал, и Анна Леопольдовна спала вместе с мужем, хотя в последние дни у них вышла размолвка, и они по–прежнему не разжимали губ, даже предаваясь исполнению супружеского долга. Было известно, что Левенвольд предупреждал Анну Леопольдовну об опасности, но она обозвала его сумасшедшим и заснула глубоким сном.
Их грубо разбудили, арестовали и, позволив едва накинуть верхнюю одежду, свели вниз и заперли в Петропавловской крепости.
Шум разбудил младенца–императора Иоанна. Кормилица спустилась с ним в кордегардию, и Елизавета, сидевшая у теплой печки, взяла ребенка на колени и прижала к себе:
— Бедный невинный мальчик! Твои родители одни виноваты!
Она
В церкви Зимнего дворца уже шла присяга на верность государыне Елизавете. Никто еще не знал, как ее называть — императрица, правительница, регентша, но ограничивались одной формулой присяги — на верность матушке Елизавете.
В Зимний беспрепятственно приходили все новые и новые люди, и в суматохе никто бы не заметил, если бы нашлись люди, хотевшие все повернуть по–старому. Но не нашлось таких смельчаков, приверженцы Анны Леопольдовны попрятались, тряслись от страха за свои головы, и нм не пришла простая мысль о сопротивлении. Гвардия была за матушку Елизавету, и под их защитой она начала властвовать.
У Зимнего собралась огромная толпа, она требовала цесаревну, и Елизавета, веселая, оживленная, радостно сияющая, бросилась на балкон. Кто-то догадался сунуть ей в руки младенца, кто-то набросил шубу на едва прикрытые простеньким платьем плечи, и она выскочила на мороз, держа ребенка и махая свободной рукой.
Новоявленная царица не различала лиц, все плыло в праздничной суматохе, но теперь она поверила в свою счастливую звезду и тихонько сказала:
— Слава тебе, Господи, слава тебе, Пресвятая Матерь Богородица, слава, слава, от рабы твоей Елизаветы…
Никто не понимал, что произошло, а что началось. Казалось, что место матери Анны Леопольдовны заняла тетка Елизавета. И она сама еще в наспех изданном манифесте ни слова не произнесла, кто же она такая. В манифесте лишь говорилось, что вследствие беспорядков, происшедших во время малолетства Иоанна, ее верные подданные и все преданные ей гвардейские полки просили ее занять престол.
Но солдатам было этого мало. Они кричали: «Матушка–императрица Елизавета!» И толпа на площади подхватила это слово и разнесла его по всему городу. И она почувствовала себя императрицей, словно бы народная воля подтолкнула ее на этот шаг. Елизавета вспомнила сияющие лица солдат, вспомнила преданный, радостный, обжигающий взгляд Никиты Панина, и словно крылья выросли за ее плечами. Она стала императрицей — по воле народа, как потом постоянно подчеркивала она.
Только через два дня — 28 ноября — появился, наконец, вразумительный манифест, в котором упоминалось о правах Елизаветы на трон, подробно и обширно доказывалось, что она не случайное лицо на российском троне, что ее наследные права законны и основываются на юридическом праве. В этом же манифесте объявлялось, что малолетний принц Иоанн Брауншвейгский вместе с родителями отправлен в Германию, по пути ему воздаются соответствующие почести…
Появился маркиз Шетарди, и Елизавета принялась покорно следовать его советам. Задержать всех курьеров на границе — ни туда, ни оттуда, покуда не будет отправлен официальный отчет о начале царствования, пока иностранные дворцы не получат официальные реляции, задержать принца Брауншвейгского до отъезда в Германию, ибо из-за этого малолетнего императора могут возникнуть большие затруднения и большие войны, а самое главное, тотчас объявить наследником престола принца герцога Голштинского, одного из внуков Петра Великого. И она правильно сделала, что следовала всем советам Шетарди: он знал политику, а эти мелкие и ничтожные людишки вроде Шуваловых не понимали еще ничего. Они научатся, но потом, потом, а пока советы Шетарди воспринимались ею как благо…