Граф Никита Панин
Шрифт:
Глава четвертая
Всю первую половину томительной длинной дороги грызли сердце Никиты Ивановича горькая обида и сожаление об утраченной столице. Не то чтобы любил он Северную Пальмиру, не то чтобы был привязан к ее топким мшистым берегам, не то чтобы был он уж слишком поглощен любовью к своей богине — Елизавете. Но чувство несправедливости и сотворенной с ним нелепости терзало его душу. Мало–помалу, копаясь в воспоминаниях и обращая внимания на те взгляды, которые он пропустил на том последнем балу, анализируя все происшедшее, он понял, что почетная его ссылка была делом рук не самой Елизаветы, а ее наушников и шептунов. Вот от них-то и зависело все: и благосостояние государства, и милости, и благоволения императрицы.
Впрочем, он все же сожалел и о самой столице. Никита Иванович уже как-то привык, приспособился к жизни в этом небольшом еще по размерам, грязном и унылом на первый взгляд городе, и всякое изменение привычного уклада давалось ему с трудом. Он вспоминал широкую и сравнительно чистую в погожее время Невскую першпективу, ее суматошный и суетливый Гостиный двор с многочисленными лавками и кабаками, золотую иглу Адмиралтейства в самом конце, редкие по тем временам дворцы знати, перемежающиеся бревенчатыми избушками и тесовыми домами купцов и мещан, дощатые заборы, закрывающие от посторонних глаз внутренность грязных неухоженных, а нередко и занавоженных дворов. Теперь Панин с нежностью вспоминал низкие осадистые края Невы, катившей черные воды среди болотистых низменных берегов, прачек, полоскавших белье в этой черной холодной воде, деревянные мостки, иногда выходившие чуть ли не на самую середину реки. У дворцов побогаче устроены были спускающиеся к воде купальни, на самых берегах кое–где стояли бани, топившиеся по–черному, выбегали кусты ивняка да пробивалась среди болотистой жирной тины и зеленая травка ранней весной. Зимой снег закрывал и очищал грязную землю, но стоило первым розвальням прочертить в сверкающей пороше колею, как она тут же покрывалась грязью, копотью, мусором, лужами подтаявшего черного месива. Дворники сметали снег с тех мест, где ходили люди, и притоптанная множеством ног земля становилась еще грязнее и чернее, чем была до снега. На углах и в переулках чернели грудами золы вчерашние костры, которыми освещалась столица, вечерами они коптили и задымляли сереющее небо, плохо разгораясь на влажной земле, трещали и искрили, бросая в глаза прохожим едкий дым.
Яркий белый снег сохранялся среди города только на крышах, тая и протекая в многочисленные щели между досками при оттепелях и замерзая сосульками на застрехах.
Грязный и неухоженный был городок. Петр строил его по образцу чухонско–немецкому, старательно разделяя прямыми, расходящимися от центра лучами улицами, но его последователи не очень-то соблюдали прямоту и строгость улиц, ладили дома как попало, как Бог на душу положит, то выдаваясь почти на середину, то западая далеко вглубь.
Что и говорить, невеселое и жалкое это было зрелище. И веселили глаз только купола Петропавловской крепости и ярко белевшая колокольня ее собора, плавно расположились вдоль берегов дворцы фаворитов да знатных людей. Зато из кабаков высыпали толпы бездельников и горьких пьяниц.
И все-таки было какое-то бледное очарование в этом северном городе, зимой прикрывающемся пеленой снега, а летом ярко зеленеющей прямо посреди мостовых травкой.
Никита Иванович любил этот недостроенный и неухоженный город. Он был представлен ко двору совсем еще мальчишкой, помнил давно забытые, скучные и страшные ассамблеи Петра, тяжелые и пышные, давящие тоской и ужасом куртаги Анны Иоанновны и веселые, привольные балы Елизаветы.
Что ждет его в далекой Дании, куда отправила его всесильная рука временщиков и фаворитов, где еще найдет он тихий, милый сердцу уголок, как в его родимой Везовне, родовом сельце Паниных, кто скажет ему ласковое, улыбчивое
Он еще был при дворе, когда туда из Голштинии привезли худого, болезненного, угрюмого и грубого молодого герцога, объявленного наследником. Ему случалось не раз разговаривать с мрачным неучем, который должен был наследовать российский трон. Никите Ивановичу удавалось изредка разговорить Петра (такое имя дали ему при переходе в православие), и тогда его поражала затаенная и нежная любовь рано осиротевшего мальчика к своей родине — Голштинии. Он удивлялся тогда, как можно уже в одиннадцать лет так страстно томиться тоской по родине, говорить о ней часами, превознося ее красоты и изобилие…
Вот только теперь он стал понимать этого мальчугана, волею судеб оторванного от родной страны. Никиту Ивановича тоже мучили эти щемящие воспоминания, и хотя, казалось бы, ехал он в благоустроенную Европу, а вот, поди ж ты, тоска щемила и щемила его сердце.
На границе ждал его полосатый шлагбаум, усердные, Ловкие и подтянутые солдаты с тощими косицами, припудренными мукой.
А потом потянулись ухоженные поля, каждый клочок которых был обработан искусной и умелой рукой, четко и ровно подстриженные деревья и придорожные кустарники, хорошо укатанные дороги и ровненькие, как по линеечке, улицы мелькавших селений. У каждого дома с острой покатой крышей небольшой садик, и пусть снег закрывает его нетронутой пеленой, можно понять, что по весне здесь распускаются цветы, спеет малина и смородина, вызревают яблоки и груши, ветки которых ровными узорчатыми шарами таращатся в бледное зимнее небо.
Конечно, прав этот мальчуган — чистота и порядок так резко отличны от города на Неве. И везде, где бы ни проезжал Никита Иванович, он с интересом и вниманием вглядывался в аккуратные ровные линии домов, в стрельчатые башни готических соборов, в деревянные кирки, каменные лютеранские церкви, городские ратуши, похожие на соборы. И снова и снова думал: «Прав Петр, прав, у нас нет порядка, у нас нет заботливой руки, как здесь, у каждого хозяина».
По Голштинии сопровождала карету Никиты Ивановича целая кавалькада конных кирасир. В каждом городе и селении его приветствовали бургомистры, надолго отрывая от дороги, угощали скудными бюргерскими обедами и расшаркивались в преданности и признательности великой русской императрице.
Никита Иванович даже подустал от славословий и приветствий, все чаще звал он Федота, едущего за ним в широких розвальнях, и просил отрезать кусок черного хлеба, посыпать солью и нарезать лучку.
Хоть и спешно собирался Никита Иванович, выехал, не успев как следует приготовиться к дальней дороге, но Федот, расторопный и ловкий малый лет тридцати, доставшийся ему в наследство от батюшки, позаботился обо всем. В его широких санях лежал большой запас провизии, и хотя гостеприимные немцы не давали отощать Никите Ивановичу и шестерке императорских коней, все-таки нет–нет, да и хотелось ему побаловаться чисто русской кухней. Никита Иванович никогда не был особенно пристрастен к еде, но в дороге понял, что привычная с детства еда возбуждала в нем хорошее настроение и помогала переживать тяготы дальней дороги.
Еще одна граница, где не спрашивали бумаг, где дух свободы царил во всем. Начинался Шлезвиг — бывшее немецкое владение, отошедшее к Дании. Из-за этого крохотного клочка земли велись войны, дипломатические споры, этому клочку земли завидовал и мечтал с детства вернуть Голштинии великий князь Петр, не забывавший своей родины и стремившийся к ней. Ему так и не удалось преодолеть в себе этой тяги к родной стране, и крохотная Голштиния с ее чистотой, порядком и экономной бедностью прельщала его больше, нежели широкая, просторная, хлебосольная Россия.