Граф Никита Панин
Шрифт:
Порадовалась Елизавета, что не поступила с Брауншвейгской фамилией так, как намеревалась в начале своего царствования: по–доброму и милостиво. Сверженное семейство вначале она отправила в Германию. На дорогу им выдала тридцать тысяч рублей, а ежегодной пенсии насчитывалось пятьдесят тысяч. Так и объявила в манифесте, возвещавшем о восхождении на престол дочери Петра.
Сопровождал семейство Василий Федорович Салтыков и получил строжайшее повеление ехать в Германию, нигде не останавливаясь и объезжая большие города.
Но советы Шетарди и Лестока, да и прочих наперсников оказали
На первой же станции курьер догнал Салтыкова и передал ему новое приказание — не спешить и останавливаться на несколько дней в каждом городе, вплоть до Риги. А там ему дадут дальнейшие инструкции.
В Риге ждал его новый пакет — оставаться здесь вплоть до нового распоряжения. Они чуть ли не встретились: в Петербург срочно везли нового наследника престола — Петра, а малолетнего императора — в Германию.
Елизавета опасалась, что немецкая семья задержит наследника, и потому повелела заключить в тюрьму все Брауншвейгское семейство.
Наследник благополучно добрался до Петербурга. Тогда всю Брауншвейгскую семью в большой тайне перевезли в Дюнамюнде, а потом в Ораниенбаум. В пути Анна Леопольдовна родила еще одну дочь — Елизавету.
Дело Ботта ускорило принятие решения Елизаветой. Она велела майору Миллеру в глубокой тайне доставить малолетнего императора в Архангельск, а затем в Соловецкий монастырь.
Лишь на берегу Белого моря вся семья воссоединилась. Но доехать до Соловецкого монастыря не смогли — льды заперли Белое море, и добраться до Соловков надеялись только весной. Так и остались заключенные в Холмогорах — на острове, все поселение которого состояло из ста пятидесяти домов и единственной извилистой грязной улицы.
Высокий деревянный частокол отрезал бывшую царскую семью от всего мира.
В 1756 году маленький император исчез — его в величайшей тайне отвезли в Шлиссельбург и заперли на двадцать лет, запретив сношение со всем светом. Так что теперь Елизавета могла не опасаться Иоанна…
Глава восьмая
Ранним утром, когда Никита Иванович только открывал глаза, заранее предвкушая беспорядочный день, занятый полубездельем, вошел Федот и торжественно объявил:
— Господин барон Ассебург…
Панин протер глаза. Кто же это пожаловал к нему в такой ранний час, безо всякого предупреждения?
— Проси подождать…
Туалетом Никита Иванович всегда занимался недолго, одежда его была проста и незатейлива, так что через несколько мгновений он уже вышел в гостиную, где среди разнородных шкафов,
— Честь имею, — поклонился он Панину и неловко протянул руку. Немецкий его выговор был безупречен.
— Не имею чести знать вас, — улыбнулся Никита Иванович, — прошу присесть и изложить мне ваше дело…
Оба были молоды, оба представительны и осанисты, и оба почувствовали симпатию друг к другу.
— У нас не любят этикету, — первым начал молодой барон, — и потому сразу скажу — вас ждет наш канцлер. Вы ведь получили уже верительные грамоты? А я — советник канцлера по иностранной части…
Он улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами, и Никите Ивановичу пришлось по душе и благожелательная улыбка, и доброжелательный тон, хотя от чиновника иностранных дел он ожидал большего внимания ко всем церемониям.
— Что ж так рано? — удивился Никита Иванович. — Да я еще и не успел послать курьера к канцлеру, чтобы просить аудиенции у монарха…
— Боюсь, такого приема долго придется ждать. Наш король не утруждает себя государственными делами…
Никита Иванович посуровел. Ему неприятно стало выслушивать с первых же минут о монархе страны такие странные речи. Себе он никогда не позволял высказываться о ком-либо в таком пренебрежительном тоне.
— Простите, — осторожно сказал он, — но королю вряд ли понравится, если вы будете так о нем отзываться…
В свою очередь Ассебург улыбнулся опять ослепительной улыбкой.
— Когда долго вращаешься среди королей, становится ясно, что и они тоже люди и поддаются анализу и критике…
— Надеюсь, мы поймем друг друга, — ответил Никита Иванович.
Ассебург посерьезнел.
— Мне бы хотелось, и канцлер наставил меня так, чтобы вы представили положение дел в нашей стране сразу же… Король — замечательная фигура для народа, и народ любит нашего Фридриха. Но наш король — это не его отец, деятельный и трудолюбивый. Тот был суров, запрещал все празднества, соблюдал религиозные обряды с большим рвением. И ничего не оставалось его сыну, как смягчить порядки, заведенные отцом. За то и любит его народ, что он весел, прост, любит удовольствия и веселье и позволяет своим подданным делать то же самое. А датчане — веселые люди, любящие и стакан вина, и другие удовольствия не меньше, чем все остальные на свете.
Чем больше говорил Ассебург, чем более откровенные вещи высказывал, тем больше удивлялся Никита Иванович и его раскованности, и этой его несколько опасной откровенности.
— В государстве нашем есть несколько лиц, которые взяли на себя неблагодарный и тяжелый труд по управлению… — Никита Иванович внимательно слушал. — Канцлер Бернсторф нашел много помощников в своем нелегком деле…
— Но я обязан представить верительные грамоты самому королю, — твердо сказал Никита Иванович.
Больше всего на свете не любил он придворные сплетни и интриги, а тут с самого начала заставляют его выслушивать не слишком лестные о короле речи.