Граф Никита Панин
Шрифт:
И вдруг Никита Иванович вскочил. Да ведь еще в «Одиссее» есть отрывок, который пришел ему на ум только сейчас. Он изучал Гомера еще в младые годы и вспомнил этот отрывок, казалось бы, такой далекий от современного мира, покрытый седой паутиной времени. А ведь этот приезд Одиссея к троянцам был дипломатической миссией: скинь все одежды веков, и перед тобой голая истина — Одиссей в роли посла.
Когда перед собранием троянцев послы начали красноречиво излагать свои доводы (они стремились вернуть Елену), Менелай хоть и был младшим из них, заговорил свободно, ясно и кратко. Он говорил так потому, что не был человеком болтливым или склонным отклоняться от темы.
Многоумный Одиссей, напротив, приступая
Что же он сидит, ничего не делает, не желает приобретать знания, так необходимые сейчас? А «Государь» Маккиавелли? Ведь Панин читывал его когда-то, разве не может он сейчас перечитать и усвоить его уроки? Разве не может он извлечь крупицы истины для своего дела, чтобы понимать, как поступать в том или ином случае?
Никита Иванович, помчался в библиотеку университета, выпросил у старичка–хранителя все книги, которые можно было привлечь к своему делу.
И книжный запой начался. Для молодого камер–юнкера, только что ставшего камергером, началось время учения. Иногда голова отказывалась служить, ему противели все эти буковки и закорючки на белых книжных листах, тогда он бросал книги и подолгу гулял по улицам Копенгагена, заходил в лавки и на книжные развалы, копался в древностях и открывал для себя иной мир — старый, потускневший, но хранящий так много истин. Новоиспеченный дипломат заново открывал для себя, что предки, древние люди, уже все знали, все прошли, всему научились — надо лишь суметь выловить это знание. И он сожалел о том, что когда-то сумел воспользоваться лишь малыми крохами мудрости и теперь чувствовал себя невежественным дикарем.
Ассебург стал частым его гостем, и Панин прозрачно намекал молодому советнику иностранного отдела, что неплохо было бы обменяться знаниями. Но Ассебург не был увлечен идеей Панина. Он знал то, что знал, умел разбираться в интригах и тайных хитросплетениях своего двора и не стеснялся открывать перед Никитой Ивановичем изнанку королевской власти.
Не раз с усмешкой думал Панин, что недаром древние народы подозрительно относились ко всем посольствам и послам, чаще всего принимая их за шпионов и доносчиков. В сущности, роль дипломата не сводится к разговорам о перемирии или выторговыванию выгодных сделок. Познание страны, самых разных ее сторон и есть та цель, которой добиваются постоянно проживающие на чужой земле. Это, в сущности, собирание информации, которую правительство утаивает от других держав, чтобы не поплатиться за легкомысленное отношение к тайнам войной или разорением…
Древний Рим обращался с послами бесцеремонно. Вражеский властитель или племя, стремящееся к заключению мира, прежде всего должно было получить разрешение на отправку посольства у местного римского военачальника. Прибыв к городским стенам Рима, послы оставались за чертой города в какой-нибудь кишащей крысами гостинице, пока сенат не давал разрешения войти в город. Иногда такое ожидание длилось годами. Если же они не умирали или не заболевали в течение этого долгого времени и сенат, наконец, давал им разрешение на въезд в город, посольства останавливались в «Греческом дворе», не имея права выходить в город без сопровождения солдат. Терпеливо они ждали встречи с сенатом. Даже если это ожидание увенчивалось разрешением явиться в сенат и задать вопросы, то по окончании этой процедуры послы снова возвращались в «Греческий двор» и снова, иногда годами, ждали ответа от сената.
Да, в дни работы Панина в Дании таких препон уже не существовало,
И теперь на дипломатов налагались ограничения, стеснявшие их свободу. Послу не разрешалось иметь какую-либо собственность. Те или иные подарки, вручаемые ему, сдавались в казну государства по его возвращении. Он не мог взять с собой жену, поскольку она могла заняться сплетнями и выдать невольно секреты государства. И предписывалось брать с собою повара, ибо иностранные повара могли его отравить…
Впрочем, успокаивал себя Панин, он получил строжайшие инструкции от Бестужева, словом, все его поведение строго расписывалось. И Никита Иванович следовал им неукоснительно. Почти каждый день особым шифром он писал донесения, депеши отправлял со специальным курьером и ждал новых распоряжений, которые доставляли ему неимоверную радость: Бестужев, посылал не только указания, что и как говорить, но и все новости об иностранных дворах. И скоро Панин научился разбираться в европейской международной политике…
Он уже понял, что ему следует стать хорошим лингвистом. Никита Иванович знал латынь, немецкий, французский, датский, шведский. Детство в Пернове было для него отличной школой, да и отец позаботился научить своих сыновей — Никиту и Петра — всему, что должны были знать образованные дворяне просвещенного XVIII столетия.
Панин понимал, что, несмотря на все установления и законы, он все-таки вызывает подозрения как иностранец, и потому обязан был скрывать интриги под маской обходительного светского человека. А приемы, которые ему по своему положению следовало изредка устраивать, должны были показать вкус и обходительность хозяина, высокую эрудицию и умение сказать все, не сказав ничего. Никита Иванович хватался за голову. Он должен уметь скрывать мысли, никогда не выказывать чувств, никогда не изменяться в лице при самом плохом известии и вести все переговоры терпеливо, усвоить метод топтания на одном месте… Без малейших признаков раздражения должен выслушивать, как злословят по его адресу и извращают его слова. И никогда не прибегать к угрозам или брани, но придется иногда и умерять глупость того же Бестужева или кого-либо из фаворитов, соотноситься с обстоятельствами…
Открылась бездна таких ограничений, что Никита Иванович приходил в отчаяние. Почему его не снабдили в России всеми этими правилами, почему отправили в чужую страну без необходимого багажа знаний?
Тут только осознал Никита Иванович, какую ловушку подстроил ему Бернсторф. Он должен еще согласовать церемониал вручения верительных грамот. Встанет ли король и спустится ли со ступенек трона, чтобы приветствовать посла или просто сделает движение ногами, чтобы создать видимость движения? Позволено ли ему будет присесть хотя бы на минуту? На каком языке должно произносить приветственную речь — на немецком или русском?
Таких мелочей — огромное количество, и Панин еще раз порадовался, что не поддался на провокацию Бернсторфа — ответил ему достойно. Похвалы он удостоился и от Бестужева.
С волнением и великим тщанием готовил он свою речь. Другим послам, которые отправлялись в таком спешном порядке, речь всегда давалась готовой прямо из канцелярии иностранной коллегии. Но с Паниным получилось все так поспешно, так скоротечно, что ему не выдали не только текста этой речи, но даже денег на проезд. А он помнил и знал, каким образом обставлял свой приезд в Петербург посол Франции — одних только лошадей на въезд в столицу требовал он у своего правительства до тысячи, да еще берейторы, да кучера в ливреях и с плюмажами, да золоченая карета… Словом, Никита Иванович досадовал на поспешную высылку его из Петербурга.