Граф Никита Панин
Шрифт:
— Оставьте этикет для великих стран. Наша страна — маленькая, веселая и богатая. И мы хотим жить мирно, трудиться и веселиться. Поймите нас, датчан, и у вас найдутся друзья…
— А что, Бернсторф начинает свой день так рано? — осторожно спросил Никита Иванович.
— Да разве рано, — удивился Ассебург, — солнце уже давно встало, а раз оно принялось за работу, негоже и нам отставать…
Эти слова понравились Никите Ивановичу, и он встал, чтобы приготовиться к встрече с самым влиятельным лицом в королевстве.
Бернсторф жил
— День действительно начинается здесь рано, — заметил он Ассебургу, неуклюже вылезая из кареты и спрыгивая на утрамбованный песок дорожки, ведущей к низенькому крыльцу с навесом из досок.
— Да, зато мы рано уходим домой, и время остается и для других забот, — беспечно ответил ему Ассебург и повел внутрь дворца.
Нигде не было никакой охраны, хотя у входа в кабинет Бернсторфа стояли два лакея в белых перчатках и лаковых башмаках.
Навстречу им поднялся невысокий человек с довольно объемистым брюшком, огромными залысинами на большой голове, без парика и одетый в самый скромный наряд, какой можно увидеть на каком-нибудь самом скромном служащем.
Он подошел к Панину, вглядываясь в него тусклыми голубыми глазами, и сказал:
— Много слышал о вас. Рад познакомиться. Иоганн Гартвиг Бернсторф. Знаю, зовут вас Паниным, Никита, если не ошибаюсь…
Панин молча и удивленно пожал его мягкую руку.
— Прошу вас без этикета и церемоний. Мы привыкли попросту решать свои дела…
Бернсторф указал ему на жесткий стул, стоящий возле круглого стола, накрытого бордовой бархатной скатертью, и сам сел на другой такой же против Панина.
Ассебург примостился на мягком пуфе возле низенького столика, на котором стояли чашки с кофе и бисквиты.
— Давайте сюда ваши верительные грамоты, — протянул мягкую, пухлую руку Бернсторф, — забудьте о церемониях. У короля нет времени принимать вас…
Никита Иванович встал.
— Прошу простить меня, — отчетливо, но стараясь смягчить свой голос, заговорил он, — но моя всемилостивейшая государыня приказала мне вручить верительные грамоты монарху этой страны и никому другому.
— Понимаю вас, — мягко улыбнулся Бернсторф, — оставим это. Король Примет вас, как только ему будет угодно. А сейчас, если вы не возражаете, мне бы хотелось задать вам один вопрос: принц Петр все еще хочет овладеть Шлезвигом?
Никита Иванович понял, что ему расставили ловушку. Как ответить этому всемогущему министру, чтобы ответ
— Думаю, что дело это нуждается в серьезном обсуждении и пока что моя государыня, императрица Великия и Малыя Руси…
Он перечислил все титулы императрицы, их было так много, и он нарочито медленно, отчетливо и ясно произносил их все, лихорадочно собираясь с мыслями:
– …Не уполномочила меня обсуждать подобные вопросы. Если вы настаиваете, я доложу об этом государыне и покорнейше прошу подождать ответа…
Бернсторф с уважением, посмотрел на Панина. Нет, этот молодой человек, расфранченный, выбритый чисто, пахнущий дорогими духами и в роскошном парике обладает терпением и дипломатическим тактом. Это все, что хотел выяснить канцлер.
Выходя от Бернсторфа, Никита Иванович с горечью подумал, что не нашел нужных слов, чтобы осадить нетерпеливого канцлера, задавшего ему самый каверзный вопрос в истории отношений России с Данией.
— Я надеюсь, мы будем друзьями, — попрощался с ним Ассебург, и Никита Иванович вернулся домой.
Он недоумевал: зачем вызвал его Бернсторф к себе, зачем нужно было ему прощупывать нового русского посла, что все это значит? И как выглядел он в глазах этого могущественного человека, и не подвел ли он своими словами матушку Елизавету?
Он сбросил роскошный парик, скинул расшитый золотом камзол, растянулся на мягкой кушетке и принялся размышлять…
Почему так распорядилась судьба, что он попал сюда, в чужую далекую страну, к чужому двору, зачем нужно ему опасаться одутловатого и тусклоглазого Бернсторфа, зачем ему все эти верительные грамоты, представления? Ему вспомнились белые округлые руки Елизаветы, ее блестящие синие глаза, ее круглые щеки с неизменным румянцем и голубые жилки на виске. Как она была хороша и как страдал он вдали от нее!..
Что понимает он в дипломатии, он, простой камер–юнкер, никогда не имевший дела с иностранными дворами, никогда не знавший, что такое мемория, санкция, договор… Ему ли вмешиваться в судьбы государств, ему ли, так мало знающему и умеющему? Да полно, справится ли он с непосильной задачей, сумеет ли вынести эту тяжесть, сумеет ли вовремя произнести слово, какое необходимо, принесет ли пользу Отечеству здесь, сумеет ли стать полезным Елизавете? И при мысли о ней опять заныло сердце и свет показался не мил. Панин зажал в руке камергерский ключ, усыпанный бриллиантами, и неотступно думал лишь об одном — не забыла ли она ту единственную ночь, что они провели вместе, не забыла ли она те нежные и ласковые слова, что он шептал ей, или другие ночи, другие страсти вытеснили из ее памяти ту дивную непередаваемую прелесть неги и любви? И крутая волна грусти, тоски, мрачных предчувствий охватила сердце, навалилась тяжестью на спину и плечи. Елизавета стояла в его глазах, и он не мог избавиться от этого образа…