Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Чего смеешься, Королева Лото? Чего развеселилась? На тебя не больно похоже.
— Случай особый, государыня. Как наш флигель–адъютант меня за талию обхватил, как ручкой-то своей железной прижал, так, верите ли, едва дух не испустила. Он все крепче сжимает да шепотом на ухо и говорит, мол, сегодня ввечеру книжку вам занести должен. Должен — и никаких. Еле ему стук условный сказать успела, а уж меня на старое место посадил и нету его. Ловок, прокурат! Куда как ловок!
— А что же раньше-то?
—
— Обо мне потом. Что дальше было?
— Дальше — дальше оглянуться не успела, уж в окнах развиднелось. Солнышко встало. Говорю, чтобы прочь шел, а он ни в какую. Вроде и ночи не было. О прислуге заговорила — рукой махнул: еще о них думать. Бесшабашный оказался, кто б подумал!
— Неплохо, значит.
— По мне, так куда уж лучше.
— Красного Кафтана не поминаешь?
— Да Бог с ним, с отцом семейства. Кисель он клюквенный — не Кафтан Красный. И от Королевы Лото, как черт от ладана, бегал.
— Ладно, Анна Степановна. У каждого свой вкус. А говорили-то еще о чем?
— Какие разговоры! На каждом слове на ваше величество сворачивал. И какие руки у императрицы красивые — на портретах только самых лучших такие увидишь.
— Невелик комплимент. Сама знаю, руки у меня хороши.
— И поступь какая величественная.
— А какой ей быть? Да и годы, хошь не хошь, свое берут. Не побежишь, не попрыгаешь.
— Полноте, государыня, вы и смолоду ходили чисто пава какая.
— Художники мне говорили.
— Сами видите, не придумал молодец. Правду говорит.
— А еще? Еще что говорил?
— Чтобы повторить, пиит какой записной нужен. Что твой Державин распелся. Подумала, обо мне забыл. Ан нет, петь-то поет, но и про дело не забывает.
— Про что? Про что поет, спросила?
— Мол, в глаза государыни заглядишься, голова кружиться начинает. Голубые. Бездонные. Ровно небо в полдень летний. Губы…
— Ваше величество, к вам господин флигель–адъютант добивается.
— С каким делом, не сказал? Ты что ли прийти велела, Анна Степановна? Знак какой дала?
— Упаси Бог. Да и зачем бы раньше времени? Поди, сам решился. Мол — раз козе смерть. Так и вчерась мне сказал.
— Зубов! Вы даже не дождались доклада камердинера. Но — это, может быть, и к лучшему. Я говорила сейчас Анне Степановне — поздравляю вас полковником и поторопитесь переехать в дворцовые покои. Флигель–адъютант — человек, которому следует всегда быть у императрицы под рукой. Анна Степановна, не почтите за труд — распорядитесь.
— Какой труд! Поздравляю вас с назначением, Платон Александрович, от души поздравляю. Дальнейшие ваши успехи служебные в ваших руках. Не обманите ожиданий
— Ваше императорское величество, не нахожу слов благодарности. И полнейшей моей преданности. Я готов с радостью положить за вас жизнь мою.
— А вот уж это лишнее. Совсем лишнее. Мне нужна ваша жизнь, полковник, и вы должны об этом всегда помнить.
— Как прикажете, государыня. Отныне моя жизнь в полном вашем распоряжении. У меня нет никаких своих дел или своих желаний…
— Так-таки никаких своих желаний? Полковник! Я не ошибаюсь, вы залились краской? Это невероятно! Теперь тем более вы должны признаться мне, в чем же заключаются желания, от которых ради своей императрицы вы готовы отказаться?
— Государыня, простите меня, даже ради моей императрицы я не откажусь в душе от одного заветного желания. Оно родилось в моей душе, когда я впервые оказался во дворце. Но оно всегда было таким невероятным, что признаться в нем…
— Вы испытываете терпение вашей императрицы, полковник. Я приказываю вам говорить.
— Это совершенно невозможно.
— Я продолжаю настаивать!
— Государыня, вы лишите меня моего чина и отправите из дворца — ничего другого не последует за моим признанием.
— Теперь вы вызвали любопытство женщины, а это особенно опасно, поверьте мне.
— Но именно о женщине и идет разговор.
— Так в чем же дело?
— Государыня, только на коленях я могу признаться в том, что все это время видел в императрице… женщину. Самую красивую. Самую обольстительную. Самую… желанную. Казните меня, ваше величество?
— За что же, полковник?
— За святотатство! Ах, если бы вы были не императрицей. С каким бы упорством и отчаянием я бы добивался чести быть замеченным такой ослепительной женщиной.
— Нас разделяют годы, полковник.
— Годы? Для небожительниц не существует лет! У меня же есть глаза и в рое обольстительнейших сирен, которыми, как мне довелось слышать, так славится русский двор, нет ни одной, способной сравниться с вами. Ни одной! И разве я один говорю это? Мне передавали слова польского короля, который слывет дамским любезником и славится бесчисленными любовными похождениями, — он не встречал равной вам.
— Я должна вам верить, полковник?
— Вы можете не верить, ваше величество. Вы уверены в этом, не сомневаюсь. И сейчас я только молю Бога, чтобы ваш справедливый гнев не лишил меня счастья вас по–прежнему, хотя бы издалека, видеть.
— Но никакого гнева и нет, Платон Александрович!
— Вы… вы… прощаете мою дерзость? Вы не только прекрасны, ваше величество, вы еще и милосердны. Но тогда в знак прощения, может быть, вы пожалуете мне руку. Прикоснуться к вашей руке… Если бы это мгновение могло длиться!