Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Друг мой, мне всегда казалось, что вы находитесь в большей степени под воздействием императрицы. Еще со времен института.
— И да и нет. Истинному увлечению скорее всего помешали мои актерские опыты. Актер невольно слишком внимательно присматривается к людям, как бы раскалывает скорлупу ореха, в которую каждый из нас заключен.
— Признаюсь, мой друг, что меня задевает еще одно обстоятельство. С каким оживлением императрица обсуждает матримониальные планы моих дочерей. Кажется, она вообще считает
— Вы имеете в виду проект брака великой княжны Александры Павловны с королем Швеции, мой государь?
— И это тоже, при том, что Густав IV совсем юн, да и нашей невесте далеко до брачного возраста.
— Но ведь все это можно отнести за счет дипломатических игр. Между тем портреты Александры Павловны прекрасны. Мне одинаково нравятся все три, которые принадлежат кисти Левицкого.
— Вы не ошибаетесь. Катишь, разве их не четыре?
— Давайте сочтем. На лестнице Камероновой галереи Царского Села, в рост.
— Эго профильное изображение мне не кажется слишком удачным. Александра смотрится старше своих лет. К тому же ей не к лицу туалет большого выхода со всеми орденскими регалиями.
— Но разве плохо представить великую княжну почти хозяйкой дворца? Когда я вспоминаю достоинства вашей старшей дочери, мне остается только удивляться талантливости ее родителя, от которого она их позаимствовала. Говорить с такой легкостью и грацией на четырех языках, отлично писать и рисовать, играть на клавесине, петь, танцевать — и все это с одинаковым совершенством!
— Плохо другое: ее трудно назвать красавицей.
— Полноте, государь! А как хороша Александра Павловна на трех остальных портретах, из которых один вы оставили себе в Павловске, а еще один забрала императрица–бабушка.
— Я так хочу счастья для нее.
— На портретах Левицкого в ней столько очарования юности, непосредственности, поэтичности! Счастье не может ее миновать!
— Вы положительно неравнодушны, Катишь, к кисти этого художника.
— О, еще бы, мой государь. Он заставил вас обратить на меня ваше внимание.
— Это произошло бы и без портрета Левицкого, моя прелестная Сербина, хотя я не отказываю в очаровании и его холсту.
— Вы балуете меня своими похвалами, мой государь. Но вы знаете, чему я искренне была удивлена? Тому, как Левицкий точно уловил характер Марии Павловны.
— Маши?
— Она же истинный сколок с вас, мой государь, с вашей живости и решительности.
— Не знаю насчет сходства со мной, но ей следовало родиться мальчишкой. Достаточно посмотреть на ее любимую позу — взяться руками под бока и в таком виде шагать по комнате.
— Мой государь, но даже юный возраст не мешает нашей независимой нравом особе проявлять редкие способности.
— Вы и у нее их находите,
— Мария Павловна любит читать, обожает музыку, и ее почти невозможно оторвать от картин в галерее Павловска. Было бы удивительно, если бы она не стала вашей любимицей.
— Вы правы, мой друг. Она мне особенно дорога. Как Катенька матери и своему старшему брату. Александр способен возиться с ней часами, как заправская нянька, что никак не свидетельствует о мужественности его характера. А ведь он прежде всего будущий император и воин.
— Не будем говорить о престоле, мой государь. Он прежде всего надлежит вам, и я уверена: вы будете царствовать долго и счастливо. Сын должен почитать за счастье именно ваше правление. Но вместе с тем как не чувствовать Александру Павловичу любви к такому крошечному и к такому веселому существу?
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. В. Храповицкий, С. И. Шешковский.
— Ваше величество, вы сами распорядились, чтобы он явился к вам только с необходимым признанием Новикова. Его нет скорее всего потому, что не удалось добиться нужных результатов.
— Шешковский? Никогда не поверю. При всех обстоятельствах он должен быть сегодня у меня с докладом. Я не хочу выглядеть смешной в глазах Платона Александровича, который вполне справедливо обвиняет — да, да, именно обвиняет! — свою государыню в излишней мягкости и снисходительности.
— Ваше величество, а Степан Иванович уже в антикамере!
— Ты и в самом деле удивительный слуга, Степан Иванович, только что сказала, что хочу тебя видеть, а уж ты на пороге.
— Матушка–государыня!..
— С поклонами и присказками потом, сначала о деле. Чего добился от своего подопечного?
— Так я для того, государыня–благодетельница, и пришел, чтобы досконально узнать — в чем мой узник повиниться должен.
— А сам он? О событиях французских хотя бы что говорит?
— Ничего, матушка–государыня, ни единого словечка. Я уж и кнутик в ход пустил. Пока еще легонечко — для понятия больше. Зубами скрыпит и молчит. Откуда силы берутся. Ведь в чем только душа держится. Уж такой гнилой, такой хилый…
— За силами у мартинистов дело не станет. Всегда знала — беды с ними не оберешься. На своем стоять умеют. На деньги не идут. Корысти не знают. Друг друга нипочем не предают. Радетели народные, чтоб они сгинули. Господи, прости!
— Еще, государыня–благодетельница, князь Прозоровский предположение такое высказывал, что господин сочинитель Карамзин Николай Михайлович путешествие свое по Европе на новиковские деньги совершал. Своих-то у господина Карамзина кот наплакал. Из товарищей тоже — наверняка известно — никто его нужной суммой не ссужал. Князь полагает, что бесперечь новиковских рук это дело.