Графиня де Шарни (Часть 3)

Дюма Александр

– Государыня, - сказал он, - с этого момента я вступаю в борьбу, и либо вы снова станете счастливой женщиной и могущественной королевой, либо я погибну! Поднявшись, он поклонился королеве и вышел. Королева безнадежным взглядом смотрела ему вслед.

– Могущественной королевой?
– повторила она.
– Быть может, благодаря твоей шпаге и стану, но счастливой женщиной - никогда, никогда, никогда! И она зарылась головой в подушки, шепча имя, которое с каждым днем становилось ей все дороже и приносило все больше мук, имя Шарни.

XXXVIIКРАСНЫЙ КОЛПАК

Дюмурье столь стремительно вышел от королевы, потому что ему было тягостно смотреть на отчаяние Марии Антуанетты; его весьма мало трогали идеи, но крайне трогали люди, и, будучи почти нечувствителен к политическим убеждениям, он был чрезвычайно сострадателен и чувствителен к людскому горю; кроме того, его ожидал Бриссо, чтобы отвести к якобинцам, и Дюмурье не хотел запаздывать с выражением покорности этому страшному клубу. Насчет Собрания он, став соратником Петиона, Жансонне, Бриссо и Жиронды, не особенно беспокоился. Но он не был соратником Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Кутона, а Колло д'Эрбуа, Кутон и Робеспьер

были предводителями якобинцев. В клубе его не ждали; прийти к якобинцам для королевского министра было слишком дерзким поступком, и потому, чуть только прозвучала фамилия Дюмурье, все взоры обратились к нему. Робеспьер повернулся, как и другие, прислушался, чье это имя все повторяют, нахмурил брови и с холодным видом замкнулся в молчании. И тотчас какая-то ледяная тишина охватила зал. Дюмурье понял: ему нужно сделать что-то чрезвычайное. Якобинцы недавно приняли в качестве символа равенства красный колпак, и только три-четыре члена клуба, полагая, видимо, что их патриотизм достаточно доказан, позволяли себе обходиться без этого знака равенства. Робеспьер был из их числа. Дюмурье не раздумывал; он отбросил свою шляпу, снял с головы патриота, рядом с которым уселся, красный колпак, натянул его чуть ли не до ушей и, увенчанный этим символом равенства, поднялся на трибуну. Зал взорвался аплодисментами. И вдруг среди этой овации прозвучало нечто вроде змеиного шипения, тотчас же оборвав ее. То было .тс-с., изошедшее из тонкогубого рта Робеспьера. Впоследствии Дюмурье неоднократно признавался, что никогда даже свист ядер, пролетавших в футе над его головой, не вызывал у него такой дрожи, как это .тс-с. бывшего депутата от Арраса. Но Дюмурье, генерал и оратор, был твердый орешек, его трудно было принудить к отступлению и на поле брани, и на трибуне. С безмятежной улыбкой он подождал, когда полностью установится эта ледяная тишина, и звучным голосом произнес:

– Братья и друзья! Каждое мгновение моей жизни отныне будет посвящено исполнению воли нации и оправданию доверия конституционного короля. Я приложу к своим переговорам с иностранными державами все силы свободного народа, и очень скоро переговоры эти приведут либо к прочному миру, либо к решающей войне. При этих словах, несмотря на .тс-с. Робеспьера, вновь раздались аплодисменты.

– И если мы получим войну, - продолжал оратор, - я сломаю свое перо политика и встану в ряды армии, дабы победить или умереть свободным вместе с моим братьями! Огромное бремя лежит на моих плечах. Братья, помогите мне нести его! Я нуждаюсь в советах, давайте их мне через ваши газеты, говорите мне правду, чистую, неприкрытую правду, но отвергайте клевету и не отталкивайте гражданина, чью искренность и неустрашимость вы знаете, гражданина, который посвятил себя делу революции. Дюмурье закончил. Он сошел с трибуны под гром аплодисментов; рукоплескания эти страшно раздражили Колло д'Эрбуа, актера, которому редко рукоплескали, зато часто освистывали.

– К чему эти аплодисменты?
– крикнул он со своего места.
– Если Дюмурье пришел сюда как министр, нам нечего ему ответить, а если как сочлен и брат, то он лишь исполняет свой долг и разделяет наши взгляды. Мы можем сказать ему только одно: действуй в соответствии со своими словами. Дюмурье поднял руку, как бы желая этим сказать: "Именно так я это и понимаю." Встал Робеспьер с суровой улыбкой на устах; все поняли, что он хочет пройти на трибуну, и посторонились, давая ему проход. Когда он собирался говорить, все умолкали. Но молчание это в сравнении с тем, с каким приняли поначалу Дюмурье, было доброжелательным и ласковым. Робеспьер взошел на трибуну и с обычной для него торжественностью произнес речь:

– Я отнюдь не принадлежу к тем, кто считает совершенно невозможным, что министр может быть патриотом, и даже с удовольствием воспринял обеты, которые тут нам дал господин Дюмурье. Когда он исполнит свои обеты, когда он обуздает врагов, вооружившихся против нас при содействии его предшественников и заговорщиков, которые до сих пор еще руководят правительством, несмотря на удаление нескольких министров, только тогда я буду расположен расточать ему хвалы, но даже и тогда не сочту, что любой добрый гражданин из этого клуба не равен ему; велик только народ, только он в моих глазах достоин почтения; блестки министерской власти блекнут и рассеиваются перед ним. И потому из уважения к народу и даже к самому министру я прошу, чтобы отныне его приход сюда не сопровождался почестями, которые свидетельствуют о падении гражданского духа. Покуда господин Дюмурье явными свидетельствами патриотизма, а главное, подлинной службой на благо отечества будет доказывать, что он является братом честных граждан и защитником народа, он будет иметь здесь одну только поддержку. Я не боюсь присутствия никакого министра в этом клубе, но заявляю, что, как только министр приобретет здесь большее влияние, чем любой гражданин, я потребую его остракизма. И так будет всегда. Суровый оратор под аплодисменты сошел с трибуны, но на последней ступеньке его ждала ловушка. Дюмурье, изображая восторг, ждал его, раскрыв объятия.

– Добродетельный Робеспьер, неподкупный гражданин, позволь обнять тебя!
– вскричал он. Невзирая на сопротивление бывшего депутата, Дюмурье прижал его к сердцу. Все видели только это дружеское объятие, но не отвращение, которое пытался выказать Робеспьер. Весь зал опять взорвался рукоплесканиями,

– Пошли, комедия сыграна, - шепнул Бриссо министр.
– Я напялил красный колпак и обнял Робеспьера, теперь я освящен. Под приветственные возгласы зала и трибун он прошел к двери. В дверях молодой человек, одетый, как одеваются привратники, обменялся с ним быстрым взглядом и еще более быстрым рукопожатием. Это был герцог Шартрский. Пробило одиннадцать. Бриссо и Дюмурье шли к Роланам. Роланы все так же жили на улице Генего. Накануне Бриссо предупредил их, что по его и Жансонне рекомендации Дюмурье намерен представить Ролана королю в качестве министра внутренних дел. Тогда же Бриссо спросил Ролана, чувствует ли он себя достаточно сильным для подобного бремени, и тот, как всегда, просто ответил: да, чувствует. Дюмурье шел к нему, чтобы сообщить, что дело слажено. Ролан и Дюмурье были знакомы заочно,

они еще никогда не встречались. Можно представить себе, с каким интересом будущие коллеги смотрели друг на друга. После обычных комплиментов, во время которых Дюмурье высказал Ролану свое безмерное удовлетворение тем, что наконец-то в правительство призван столь просвещенный и добродетельный патриот, как его собеседник, разговор, естественно, перешел на короля.

– С его стороны я предвижу помехи, - с улыбкой сообщил Ролан.

– И тут вы столкнетесь с наивностью, которая, разумеется, не делает мне чести: я-то считаю короля честным человеком и искренним патриотом, - ответил Дюмурье, но, видя, что г-жа Ролан улыбается и молчит, поинтересовался: - А вы, сударыня, иного мнения?

– Вы виделись с королем?
– спросила она.

– Да.

– А с королевой? Дюмурье в свой черед промолчал, ограничившись улыбкой. Уговорились встретиться завтра в одиннадцать утра для принятия присяги. А после Законодательного собрания предстояло отправиться к королю. Было уже половина двенадцатого ночи; Дюмурье охотно остался бы еще, но для скромных людей, какими были Роланы, время было позднее. Почему же Дюмурье был не прочь остаться? Причина простая. Едва войдя к супругам, Дюмурье с первого же взгляда отметил старость мужа - Ролан был на десять лет старше Дюмурье, а Дюмурье выглядел лет на двадцать моложе - и богатство форм жены. Как мы уже упоминали, г-жа Ролан, дочь гравера, с детства трудилась в мастерской отца, а выйдя замуж - в кабинете мужа; труд, этот суровый покровитель, оберегал девственницу, а потом и супругу. Дюмурье же принадлежал к той породе мужчин, которые не могут смотреть на старого мужа без смеха, а на молодую жену без вожделения. Словом, он не понравился ни мужу, ни жене. Вот почему они дали понять Бриссо и генералу, что уже поздно. Бриссо и Дюмурье ушли.

– Что ты думаешь о нашем будущем коллеге?
– поинтересовался Ролан у жены, когда дверь за гостями закрылась. Г-жа Ролан улыбнулась.

– Есть люди, которых достаточно всего раз увидеть, чтобы составить о них мнение, - сказала она.
– Бойкий ум, податливый характер, неискренний взгляд. Он сейчас испытывает огромное удовлетворение от патриотического выбора, о котором он тебе объявил, но я нисколько не удивлюсь, если очень скоро он отставит тебя.

– Я в точности такого же мнения, - ответил Ролан. И оба они с обычным спокойствием легли спать, не подозревая, что железная десница Судьбы кровавыми письменами выведет их имена на скрижалях Революции. На следующий день новый состав кабинета министром принес присягу в Законодательном собрании, а затем отправился в Тюильри. Ролан был в шнурованных башмаках, вероятно, потому что у него не было денег, чтобы купить пряжки, и к тому же в круглой шляпе; впрочем, другой он никогда и не носил. В Тюильри он пришел в своей повседневной одежде и был последним в ряду коллег-министров. Церемониймейстер г-н де Брезе пропустил пятерых первых представляющихся, но задержал Ролана. Ролан не понимал, почему его не пропускают.

– Но я ведь тоже министр, как и остальные, и даже министр внутренних дел, - убеждал он. Дюмурье услышал их спор и вмешался.

– Почему вы не пропускаете господина Ролана?
– спросил он.

– Но, сударь, - ломая руки, вскричал церемониймейстер, - он же в круглой шляпе и башмаках без пряжек!

– Вы правы, сударь, в круглой шляпе и башмаках без пряжек. Все погибло!
– с величайшим хладнокровием бросил ему Дюмурье и втолкнул Ролана в королевский кабинет.

XXXVIIIЗА ГРАНИЦЕЙ И ВО ФРАНЦИИ

Это министерство, которое столкнулось с такими затруднениями при входе в королевский кабинет, можно назвать министерством войны. Первого марта в окружении своего итальянского гарема умер император Леопольд, убитый возбуждающими средствами, которые он сам составлял. Королева, прочитавшая однажды в каком-то якобинском памфлете, что приговор над императором Австрии был свершен с помощью ломтя паштета, и совсем еще недавно призвавшая к себе доктора Жильбера, чтобы спросить у него, существует ли универсальное противоядие, стала кричать, что ее брата отравили. С Леопольдом умерла умеренная политика Австрии. У взошедшего на престол Франца II - мы, кстати, знали его: будучи современником наших отцов, он успел побывать и нашим современником-австрийская кровь смешалась с итальянской. Австриец, родившийся во Флоренции, слабый, жестокий, хитрый; превосходный человек, по мнению священников; черствый душою, ханжа, скрывающий свою двуличность под благодушным обликом, под розовой маской ужасающего постоянства, двигающийся, словно автомат на пружинах, словно статуя командора или тень отца Гамлета; отец, отдавший дочь победителю, чтобы откупиться и не отдать ему свою империю, а потом нанесший ему удар в спину при отступлении, к которому того вынудил ледяной ветер Севера, Франц II был ко всему еще и хозяином свинцовых тюремных камер Венеции и казематов Штильберга, палачом Андриана и Сильвио Пеллико. Таков был покровитель эмигрантов, союзник Пруссии, враг Франции. Наш посол в Вене г-н де Ноайль оказался, можно сказать, узником в собственном дворце. Прибытию в Берлин нашего посла г-на де Сегюра предшествовали слухи, что он приезжает якобы затем, чтобы вызнать секреты прусского короля, сделавшись возлюбленным королевских любовниц. По случайности у этого короля Пруссии были любовницы. Г-н де Сегюр представлялся на публичной аудиенции одновременно с посланцем из Кобленца. Король повернулся спиной к послу Франции и громко обратился к посланцу принцев, осведомившись о здоровье графа д'Артуа. Пруссия в ту эпоху считала, как, впрочем, считает и теперь, что она стоит во главе прогресса Германии; она жила странными философскими традициями короля Фридриха Великого, который поддерживал сопротивление Турции и революцию в Польше, окончательно задушив свободу Голландии; то было правительство с загребущими руками, которое то и дело вылавливало в мутной воде революций то Невшатель, то часть Померании, то кусок Польши. Таковы были наши явные враги Франц II и Фридрих Вильгельм, неявными же пока оставались Англия, Россия и Испания. Вождем этой коалиции должен был стать воинственный король Швеции, карлик, ухвативший оружие великана; король, который носил имя Густав III и которого Екатерина II держала в руках. Восшествие Франца II на австрийский престол ознаменовалось дипломатической нотой, которая требовала: