Графиня де Шарни (Часть 3)

Дюма Александр

XXXVРОЛАНЫ

Мы привели этот разговор королевы и доктора Жильбера, чтобы прервать несколько монотонное течение исторического повествования и не так сухо, как в хронологической таблице, представить последовательность событий и положение партий. Министерство Нарбонна продержалось три месяца. Рухнуло оно после речи Верньо. Мирабо когда-то начал речь: "Я вижу отсюда окно..." - а Верньо при известии, что российская императрица ведет мирные переговоры с Турцией, а Австрия и Пруссия заключили седьмого февраля в Берлине наступательно-оборонительный союз, поднялся на трибуну и воскликнул:

– И я тоже могу сказать, что с этой трибуны вижу дворец, где замышляется контрреволюция, где подготавливаются ухищрения, цель которых выдать нас Австрии. Настал день, когда

мы способны положить предел подобной дерзости и поразить заговорщиков. В давние времена из этого дворца именем деспотизма нередко исходили страх и ужас. Так пусть же сегодня страх и ужас войдут именем закона! И энергичным жестом блистательный оратор словно бы послал впереди себя двух фурий с всклокоченными волосами - Страх и Ужас. Они действительно вступили в Тюильри, и Нарбонн, вознесенный порывом любви, рухнул от порыва бури. Его падение произошло в начале марта. И вот три месяца спустя после свидания королевы с доктором Жильбером к Людовику XVI был допущен мужчина невысокого роста, подвижный, живой, нервический, с покрытым бивачным загаром одухотворенным лицом, на котором сверкали полные огня глаза; ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он лет на десять моложе. Одет он был в мундир бригадного генерала. В салоне, куда его ввели, он оставался в одиночестве не долее минуты; дверь отворилась, и вошел король. Они встретились наедине впервые. Король бросил на визитера хмурый, тяжелый взгляд, не лишенный, впрочем, интереса; визитер впился в короля испытующим взором, полным недоверчивости и огня. Никто не остался в салоне, чтобы доложить о незнакомце, и это свидетельствовало, что о нем было доложено заранее.

– Вы - господин Дюмурье?
– осведомился король. Дюмурье поклонился.

– Как давно вы в Париже?

– С начала февраля, государь.

– Это господин де Нарбонн вызвал вас?

– Да, чтобы объявить мне, что я переведен в Эльзасскую армию под командование маршала Люкнера, где я назначен командиром дивизии, стоящей в Безансоне.

– И вы, однако, не выехали туда?

– Да, государь, но я счел своим долгом заметить господину де Нарбонну, что надвигается война, - Людовик XVI вздрогнул, и это было заметно, - и она грозит быть всеобщей, - продолжал Дюмурье, как бы не заметив испуга короля.
– Я убежден, что было бы нелишне заняться Югом, где на нас могут внезапно напасть, и, соответственно, мне представляется, что необходимо срочно составить план обороны Юга и направить туда командующего во главе армии.

– Ну да, и вы передали свой план господину де Нарбонну, предварительно сообщив его господину Жансонне и многим другим членам Жиронды.

– Господин Жансонне - мой друг, государь, и полагаю, друг вашего величества, точно так же, как я.

– Получается, - улыбнулся король, - я имею дело с жирондистом?

– Государь, вы имеете дело с патриотом, верноподданным короля. Людовик XVI прикусил толстую нижнюю губу.

– И для того, чтобы успешней служить королю и отечеству, вы отказались от поста исполняющего обязанности министра иностранных дел?

– Государь, я с самого начала отвечал, что посту министра или исполняющего обязанности министра я предпочел бы командование, которое мне было обещано. Я - солдат, а не дипломат.

– Меня, сударь, напротив, заверяли, что вы и то, и другое, - заметил король.

– Мне явно польстили, государь.

– И на этом заверении я основывался.

– А я, государь, несмотря на свое огромное сожаление, продолжал отказываться.

– Почему же вы отказывались?

– Потому, государь, что положение крайне серьезное. Только что по этой причине пал господин де Нарбонн и скомпрометирован господин де Лессар. Поэтому всякий человек, который считает, что он чего-то стоит, имеет право либо не занимать поста, либо требовать, чтобы его назначили на пост, соответствующий его достоинствам. Итак, государь, либо я чего-то стою, либо нет. Если я ничего не стою, оставьте меня в безвестности. Кто знает, для какой судьбы вы извлечете меня из нее. Но если я чего-то стою, не делайте меня министром на один день, не ставьте калифом на час, но дайте мне опору, чтобы в свой черед и вы могли опереться на меня. Наши дела - прошу прощения, государь, я уже считаю

дела вашего величества своими, - наши дела за границей в столь скверном состоянии, что иностранные дворы не могут вести переговоры с исполняющим обязанности министра. Если бы я принял пост временно исполняющего, уж простите мне мою солдатскую откровенность, - на свете не было человека менее откровенного, чем Дюмурье, но порой он старался выглядеть таковым, - то совершил бы оплошность, которая возмутила бы Собрание и из-за которой я утратил бы популярность. Более того, назначение временно исполняющего министра иностранных дел подорвало бы позиции короля, который выглядел бы так, словно он желает вернуть старое министерство и ждет только повода для этого.

– А вы, сударь, полагаете, что это было бы невозможно, даже если бы таково было мое намерение?

– Я полагаю, государь, что вашему величеству пора раз и навсегда порвать с прошлым.

– И сделаться якобинцем, не так ли? Ведь именно это вы говорили Лапорту?

– Ей-Богу, государь, если бы ваше величество поступили так, то поставили бы в тупик все партии, и быть может, якобинцев более, чем любую другую.

– А почему вы не посоветуете мне взять и надеть красный колпак?

– Ах, государь, если бы это могло что-то изменить...
– вздохнул Дюмурье. Король с некоторым подозрением взглянул на человека, давшего подобный ответ.

– Итак, сударь, вы хотите быть министром, а не временно исполняющим обязанности?

– Государь, я ничего не хочу. Я готов исполнять приказы короля, но предпочел бы, чтобы король приказал мне отправляться на границу, а не оставаться в Париже.

– А если я вам прикажу, напротив, остаться в Париже и принять портфель министра иностранных дел, что вы на это скажете? Дюмурье улыбнулся.

– Скажу, государь, что ваше величество поддались предубеждениям против меня, которые внушили вашему величеству.

– Да, господин Дюмурье, поддался. Вы - мой министр.

– Государь, я всецело готов служить вам, но...

– Условия?

– Объяснения, государь.

– Слушаю вас.

– Пост министра ныне совсем не то, чем он был когда-то, и, не переставая быть верным слугой вашего величества, но войдя в кабинет министров, я становлюсь человеком, ответственным перед нацией. Уже с сегодняшнего дня не требуйте, чтобы я говорил языком, к какому вы привыкли, общаясь с моими предшественниками. Я могу говорить только на языке свободы и Конституции. Сосредоточившись на своих обязанностях, я не буду непрестанно выказывать вам знаки почтения, у меня просто не будет на это времени, и буду неизменно нарушать придворный этикет, чтобы лучше служить королю. Я буду работать только с вами или с Советом и заранее предупреждаю, государь. что эта работа будет борьбой.

– Но почему борьбой, сударь?

– Очень просто, государь. Почти весь ваш дипломатический корпус не скрывает своей контрреволюционности. Я буду настаивать на смене его, при выборе буду противоречить вашим склонностям, стану предлагать вашему величеству либо людей, которых ваше величество не знает вовсе, либо тех, кто придется не по вкусу вашему величеству.

– И в этом случае, сударь...
– прервал его Людовик XVI.

– И в этом случае, государь, если ваше величество будет очень противиться предложенной мною кандидатуре, причем мотивированно, я, поскольку государем являстесь вы, подчинюсь, но, если ваш выбор будет внушен вам вашим окружением и я сочту, что он повредит вам, я почтительно попрошу ваше величество назначить вместо меня другого человека. Государь, подумайте о страшных опасностях, окружающих ваш трон! Его нужно поддержать общественным доверием, и это, государь, зависит только от вас!

– Позвольте я прерву вас, сударь.

– Да, государь, - поклонился Дюмурье.

– Об этих опасностях я размышляю уже давно, - промолвил Людовик XVI и, промокнув носовым платком лоб, указал на портрет Карла I.
– Мне хотелось бы не помнить о них, но эта картина постоянно мне о них напоминает.

– Государь...

– Потерпите, сударь, я еще не закончил. Положение у нас схожее, угроза та же, и, быть может, на Гревской площади, как у Уайтхолла, будет воздвигнут эшафот.

– О государь, это означает заглядывать слишком далеко!