Грань креста (дилогия)
Шрифт:
— Пошли, сам зирнешь. Только сильно не высовывайся, коли у тебя не две головы, конечно.
Одна, увы. Я с осторожностью выдвинул её из-за оштукатуренного угла барака.
По двору валяются разорванные тела охраны — человек шесть, если не больше. Часовые на трёх вышках тоже расстреляны — двое распластались на земле, один повис на ограждении площадки. Не похоже, чтобы кто-то мог уцелеть — по ним молотили пулями долго и с чувством.
Четвёртая вышка подаёт признаки жизни — ствол пулемёта с навёрнутым
— Вон там он и засел, Кузя полоумный.
— Ну и зачем ты меня вызвал? Здесь работа для военной полиции.
— Мне — и легавым стучать? — оскорбился татуированный. — Западло! Да и чокнулся он, сто пудов. Всё орал, что не может глядеть, как пеньки мучатся.
— Кто?
— Да пеньки, — терпеливо объяснял Волдырь, — ну эти, из цеха. Их паук до того заморочил, что точно, как пеньки стали. Побазарить не с кем.
— Паук?
— Да ты откуда свалился, в натуре? — изумился собеседник. — Идём, покажу.
Длинный зал производственного корпуса заполняли стоявшие в четыре ряда высоченные стойки, выкрашенные в серый цвет. Наверху стоек крепились странной формы контейнеры, от них тянулись вниз блестящие яркие нити, концы которых болтались над наклонно стоящими на полу шестигранными рамами.
Перед каждой рамой — простой табурет с сидящим на нём заключённым. Лица людей отрешённо-отсутствующие, глаза пусты. Руки всех синхронно, как по команде, взлетают вверх, хватают нить, рывком сдёргивают и крепят сложным узлом на раме. Завязав узел, снова вздымаются, продолжая раз за разом бесконечное размеренное движение.
А ведь правда, по команде! Из скрытого где-то динамика несётся нечто вроде монотонной мелодии без слов. Руки работающих с точностью балерины совершают сложные эволюции в такт ей.
— Вон он, паук-то. — Волдырь показал вверх. Пение издавал, оказывается, вовсе не динамик. Над дальними воротами цеха, невесть как держась на стене, растопырилось многоногое чудище — не то гигантский краб, не то и впрямь паук ярко-золотого цвета. Шевеля членистыми лапами и помаргивая многочисленными красными глазками, монстр широко разевал беззубый клюв, откуда раздавались заворожившие арестантов звуки.
— Он их и дурит, чтоб плели лучше свою тряхомуть.
— Что здесь производят? — не мог понять я существо процесса.
— Там где-то у вояк штука торчит. Зеркало звать. Через неё сюда попадают. А это к нему запчасти. Сорок девять кусков — отражатель. Крякнет Зеркальце у фуражек — раз-два, и новое воткнут. Их тут до драной Фёклы уже напасли, на два века вперёд хватит.
— А ты таким замороченным стать не боишься?
— Что бояться? Мне-то уколов не делали. Должен кто-то порядок у пеньков держать. Фуражки ни в рабочую,
— А это не западло? — полюбопытствовал я, памятуя кое-что из тюремных порядков по слышанным некогда разговорам бойцов батальона охраны. — Вроде выходит, с легавыми сотрудничаешь?
— А! — махнул рукой Волдырь. — Зато пеньки сдохнут сегодня, а я завтра.
Безупречная логика, что говорить.
Я отправился в автомобиль передавать сообщение военной полиции. Начальница, мирно жующая, сидя на папке с бумагами, прищурилась на меня:
— Что, своими силами попытаться взять не желаешь?
— А! — махнул я рукой в сторону расстрелянной охраны. — Они сдохли сегодня, а я хочу завтра.
Глава двадцать пятая
Какой это там Сашка считал, потому что ему будет легче, что он уже простился? Как бы не так! Может, и сошло бы. Но этот взгляд! Через все барьеры, через толпу — насквозь, через всё — прямо мне в глаза. Перестало существовать окружающее, исчезли люди, пропал аэропорт, осталась ты.
Ты не умеешь прощаться? А что же ты делала?..
…Верный привычке провожать автобус или электричку, покуда они не скроются из виду, глядел и как растворяется в дождливой хмари самолёт.
Ну, вот и всё. Теперь уже на самом деле, окончательно всё.
Люси, аки Юлий Цезарь, вершила четыре дела одновременно — носилась с авторучкой влево-вправо по капоту, отписывая очередную карту вызова, грызла холодный картофель-фри, обильно посыпая мелкими крошками кабину, слушала меня и пыталась разобраться с пилотом, куда нам всё-таки поворачивать.
— Загородное шоссе, дом два. Паскер Донно Роберт Мария, — обратилась ко мне мышка, так и не договорившись с Патриком. — Жутко знакомая фамилия. Это не тот эксплозивный психопат, что постоянно вены режет? Шурик, не помнишь? Мы с тобой вроде у него были.
Я внутренне усмехнулся знаменательному совпадению этих координат с адресом широко известного дурдома у себя на родине.
— Мне трудно тебе сказать что-нибудь путное. По такому адресу можно найти несколько сот больных, но у меня дома. А психопат не психопат и как его кличут — это не ко мне.
— Через почему?
— Пять лет санитарского стажа сказываются. Мышление навек санитарское осталось.
— Таки и что ты имеешь этим сказать?
— Я. Имею. Сказать. Первое. Не нужно пить пиво с Райзманом по полночи. У тебя уже акцент специфический. А бригаде притом всего бутылку принесла. Второе. Про образ мышления. Врач — он что запоминает? Адрес, фамилию, диагноз. А санитар — морду и чем провинился. Вот и всё, что я имел этим сказать и, доступным тебе языком выражаясь, ничего более чем. Э?