Грех боярышни, или Выйду замуж за иностранца
Шрифт:
– Батюшка, родной, хороший, за что вы меня срамите! Откуда мне придворные дела знать. Вы ведь сами сказали, что ни в какую науку меня не дадите, что девке это только грех да зряшная трата времени. Я ведь могла учиться всему.
Отец и сын переглянулись и громко засмеялись.
– Дочка, опомнись, какая тебе учеба, ты ведь у меня сызмальства дуреха.
– Откуда вам знать - дура или умная, вы ведь со мной с детства и ста слов не сказали!
– крикнула Варя, задыхаясь от обиды, - А платье то маменька выбирала, маменька велела...
Лицо боярина потемнело, налилось гневом.
– Ты пререкаться со мной вздумала! О матери дерзости говоришь!
– и вторая полновесная
Боль, раздирающая душу боль, какая бывает только от незаслуженной, напрасной обиды полоснула сердце. Она коротко вскрикнула, бросилась в двери, сослепу ударилась о косяк, выскочила на крыльцо и побежала по улице.
– Стой, куда, Варька, вернись!
– ударил вслед крик брата, но Варя не оглянулась. Она бежала, не разбирая дороги, и только совсем задохнувшись, остановилась посреди луга. Последние избы остались позади. Она была одна во тьме. Обида на брата, на отца делались все сильнее и невыносимее.
Но здесь, в тишине и темноте петербургской весенней ночи, она поняла главный смысл происшедшего. Это он, ее королевич из тридевятого царства, сказал те страшные слова, которые она услышала. Вот кто она для него - дурочка, смешная уродина. Он спас ее вовсе не из любви, все его ласковые взгляды и слова ей только привиделись, были плодом ее мечтаний. Богородица, дево, а ведь она сама с ним про любовь заговорила, сама, позабыв стыд, мужчине на шею вешалась. Срам, срам вселенский! Да как у нее язык повернулся! И добро бы по-русски ему свои глупости молола, а то ведь нет - по-немецки, на понятном ему языке опозорилась. На кой она этот бесовский язык выучила, права была маменька, когда говорила, что немецкая книжка может только в грех ввести. Вот и верно, ввела. Зачем ее спасли, почему Господь не позволил ей умереть прежде, чем она навлекла беду на свою голову.
Боль и стыд ударили с новой силой, погнали вперед, туда, где катила свои воды Нева. Не быть, не существовать, чтобы вместе с ней самой ушла и душевная мука, умереть и заставить их всех пожалеть, что они были с ней так жестоки. С разбегу она вбежала в реку и остановилась. Ледяная вода апрельской Невы охватила ноги, холод пробрал до костей. Только сейчас она почувствовала, какой промозглый воздух. Чуть выше по реке располагалась корабельная верфь. Горел костер и тянуло запахом варящейся ухи. Кто-то вывернул в воду ведро помоев, и ошкурки и объедки, перемешанные со стружками, медленно проплыли мимо Вари. Вода была черная, мутная, как черен и непрощаем грех самоубийства. Варя попятилась и вышла на берег. От потрясения и холода ее начала бить мелкая дрожь. "Грех, грех-то какой!" - думала она. Что делать теперь, было неизвестно. Вернуться и похоронить себя в стенах монастыря или стать женой какого-нибудь дворянчика по выбору батюшки? Лучше уж утопиться и обречь себя на вечные адские муки. Ослушаться отца? Невозможно. Все еще продолжая раздумывать, не вполне отдавая себе отчет, что она делает, Варя направилась туда, где она всегда находила помощь и утешение. Она зашагала вдоль Невы по направлению к дому тетушки. Мерзла она все сильнее, а потому подхватила подол и снова припустила бегом.
Глава 8
Варя стремительно взбежала на крыльцо тетушкиного дома и, оттолкнув встретившуюся девку-прислужницу, бросилась в покои княгини. Наталья Андреевна сидела у зеркала, привезенная из Италии искусница-горничная укладывала ей волосы.
– Душа моя, Варенька, что случилась? Ты здесь, одна, ночью, да что с тобой, дитя?
Варя на миг замерла, а затем упала на
– Тетушка, ой, тетушка! За что они меня так! Я ведь не виновата, ведь так тятенька велел, ведь маменька решила, что наука девке ни к чему, - слезы прихлынули к глазам и Варя по-простонародному взвыла.
– А он сказал, он сказал... Московская дурочка, говорит, дикарка, неуклюжая, только за скотиной и ходить. А братец еще и смеется, а батюшка говорит - глупа ты у меня выросла, - и захлебываясь и задыхаясь в слезах, путаясь в словах, забегая вперед и возвращаясь назад, Варя пересказала жестокие речи иноземца и ответ отца, бормотала сквозь плач о своей обиде, желании уйти в монастырь, утопится, бежать куда глаза глядят.
Когда рыдания стихли, она подняла голову от теткиного подола и взглянула в лицо Наталье Андреевне. Однако на этом лице не было ни тени сочувствия, только суровость.
– Ну, и что же ты решила делать, дева?
– спросила княгиня.
– Я!? Решила!? Я!? Делать!?
– Что я решаю, то я и делаю, - голос Натальи Андреевны был ровен и тверд, - Что ты будешь делать? Зачем ты пришла ко мне? Иноземец, англичанишка назвал тебя скотницей, в родном доме дурой и уродиной ославили, а ты теперь у меня выплачешься, и домой пойдешь - за пяльцами сидеть да галок считать?
– Но, тетушка, родная, разве ж я могу против воли батюшки...
– Это уж ты мне скажи, девочка, что ты можешь и чего ты хочешь.
Варвара снова низко опустила голову. Стыд, жгучий стыд и незаслуженная обида жгли сердце, но холодный голос тетушки не давал уйти в свою боль, погоревать, отплакать и забыть. Этот голос толка куда-то, требовал чего-то и постепенно сквозь привычную покорность стали пробиваться возмущение и решимость. Душа все так же стонала - почему? за что?, - но и гнев и гордость уже пробуждались в ней. В горнице воцарилась тишина. Затем Варя снова посмотрела на тетку. Огромные синие глаза на зареванном, раскрасневшемся личике смотрели твердо.
– Я хочу учится, тетушка. Я хочу научится всему, всему. Я хочу знать, как быть красивой и умной, вроде тех немок, которым сам государь пальцы целует. Я не буду лениться и буду учиться день и ночь и докажу, что я не дура и не уродина и не неуклюжая. Я докажу им всем... и батюшке..., и братцу..., и кавалерам, что с государем..., и ему..., ему..., этому...
– Варя снова заплакала.
Тетка ласково отерла ей лицо платком и нежно поцеловала. Она улыбалась и лицо ее уже не было суровым.
– Ну все, все, дитя, не плачь. Не надо плакать. Все будет хорошо. С твоим батюшкой я поговорю и разговор у меня с любезным братцем будет до-о-олгий, ох и долгий, - улыбка княгини стала недоброй.
– А ты пока переедешь к нам. Поживешь, нас с князем порадуешь. Есть тут одна знатная француженка, фрейлиной королевы была, да король Людовик отрубил ее муженьку голову, она, бедолага, в бега и пустилась. В Лондоне жила, в Вене, а теперь вот до Петербурга добралась. Она здешних дам и девиц манерам, языкам, танцам учит. Мы ее к себе насовсем переманим. У нас, у князей Мыщацких, род - древний, а кошелек - толстый, так что скоро она только тебя учить станет. Я сама Европу повидала, нарядов тебе сошьем, ты ведь, если на естество глянуть, красивее всех вертлявых немок, и среди наших тебе равных нет. Ты главное, будь умна, будь к учебе прилежна, а месяца через четыре - пять... Увидишь, что будет. А английца ты забудь, совсем забудь. Не дело тебе - красавице, столбовой боярышне, православной - об иноземце, иноверце, да и еще, наверняка, пирате морском, думать. Много чести ему. Такого ли найдешь! Верь мне, Варенька, верь, солнышко мое.