Грех боярышни, или Выйду замуж за иностранца
Шрифт:
– А ну-ка оба молчать!
– негромкий голос Ивана Федоровича прозвучал гулко и весомо, мгновенно заставив спорщиков утихнуть. Князь Иван был молчуном от природы, но может быть именно поэтому те редкие слова, которые он выпускал на свет Божий имели некий особый вес и значение. Еще не было случая, чтобы слова князя Мышацкого были пропущены мимо ушей теми, к кому они обращались. Вот и сейчас сила его голоса заставила улечься страсти.
– Оба сядьте!
– Вскочившие в пылу ссоры брат и сестра медленно, будто не своей волей опустились в кресла.
– А ты, Варенька, - голос князя помягчел, - не стой у двери как чужая, заходи, сядь рядом со мной, -
– В чем же я виноват, Иван Федорович, - боярин и сам не заметил как стал оправдываться, - Я ведь не думал и не гадал, что так обернется.
– В том и виноват, что не думал! Ты отец, тебе и соображать! В общем, кругом ты не прав, боярин!
– Что ж вы при детях моих меня срамите, власть мою родительскую колеблете!
– Не мы, ты сам свою власть поколебал, когда долг отца перед дочерью позабыл, - вновь встряла Наталья Андреевна, - Вот что, братец, коли хочешь чтобы дочь к тебе вернулась, обещай крепко, да побожись, что выполнишь ее условия, а не то не отпущу ее, будет с нами жить. Ты очами на меня не сверкай и не грозись, мне ты не указ. Коли родительской волей попытаешься ее из нашего дома забрать, я к Петру Алексеевичу пойду, посмотрим, кого он выслушает. Ты у него после того обеда, что без Вари готовился, не в великом фаворе!
Никита Андреевич зло пыхтел, но понимая, что крыть нечем и если он вновь хочет заполучить хозяйку в дом, надо соглашаться, махнул рукой:
– Ин ладно, Господь с вами, говорите, чего вы там удумали!
– По первому делу, - обрадовано зачастила княгиня, - чтобы все хозяйство и весь припас и ключи ты открыто Варваре передал и власть над дворней ей вручил. Здесь, и в Москве, и в вотчинах чтобы все знали, что она полноправная хозяйка. Тогда она будет дом вести и будет у вас все ладно.
– Хозяйкой хочет стать!? А мать как же!? Нет, на это я согласиться не могу! У каждого в доме свое место и на чужое зарится нечего. Супруга, а не дочь в доме хозяйка, ей дом вести, припасы делать, дворнею командовать.
– Тогда пусть Прасковья это и делает, а Варя более не станет у матушки за спиной, тайком да в вечном страхе трудиться, чтобы чистоту соблюсти, тебя с сыном накормить, гостей принять. Со мной поживет, мне поможет, я ее работу хоть замечать и ценить буду.
– Да как же я Прасковье скажу, что она более не хозяйка?
– А ты не говори ничего, она и не заметит, - подсказала Наталья Андреевна.
Никита Андреевич вспомнил вкуснейшую кулебяку, что ел когда дочь была дома, вспомнил столь плачевно
– Ладно, пусть будет как вы хотите! Ну, теперь-то можно домой ехать!?
– Погоди, братец, это еще только первое условие было, есть и второе, - остановила его княгиня, - Второе условие таково: чтобы ты дочери учителей нанял: танцы, языки, европейское обхождение изучать, и дозволил ей, как всем девицам благородного сословия, в ассамблеях являться, танцевать, с кавалерами беседовать. Чтобы ее этим не попрекал, препятствий не чинил, а напротив, потребными нарядами ее обеспечил, и не по Прасковьиному вкусу, а какие Варя сама выберет.
Физиономия боярина Опорьева стала багровой от прилива крови, он сорвался на крик:
– Ты что, сестра, шутки со мной вздумала шутить! Чтобы я, столбовой боярин, по прихоти девчонки честь родовую на поругание отдал, чтобы позволил дочери заголится и в таком виде пред всем честным народам предстать. Чтобы боярышню Опорьеву на богопротивных плясках кто попало хватал, прилюдно тискал! Лучше я ее своими руками убью! Не принесет она такого разврата в мой дом!
Губы княгини горестно задрожали:
– Вот, дожила!
– в ее голосе явственно слышались слезы, - Собственный брат меня позорит, в разврате обвиняет. Где же твой стыд, Никита, как ты можешь о родной сестре, да еще в доме ее мужа такую напраслину говорить!
– Ты-то тут причем?
– сбитый ее словами с патетического тона, Никита Андреевич удивленно воззрился на сестру.
– А при том, дорогой братец, что я уж который год в развратных платьях хаживаю, развратные пляски плясываю. Выходит, я голой при честном народе являюсь!? Выходит, опорьевскую честь позорю!?
– Ну, ты..., ты - дело другое!
– В чем же разница?
– Большая разница, очень большая!
– забормотал Никита Андреевич, лихорадочно пытаясь сообразить в чем эта разница состоит и почему ему раньше не приходило в голову, что все, что он находил неприемлемым для дочери, уже давно проделывает его сестра, - Ты не Опорьева уже вовсе, а Мышацкая, - с торжеством выдал он, найдя ответ.
– Господи, прости его прегрешение, ведь от родной сестры отрекается! По-твоему выходит, Мышацкие хуже Опорьевых будут? Что же вы меня в такой худой род отдали?
– Сестра, опомнись, не отрекаюсь я от тебя и Мышацкие род славный, знаменитый. Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что ты уже не молоденькая девица, сама себе голова, потому в твоих платьях греха и нету!
– Не молоденькая!
– взвизгнула княгиня, - Старая я, по-твоему, помирать пора, в гроб ложиться! Сестре, родной сестре смерти пожелал!
– Наталья Андреевна уткнулась в платок, ее плечи затряслись в рыданиях.
– Наталья, да что ж ты слова мои перекручиваешь!
– беспомощно возопил боярин Никита, - Не говорил я такого! Иван, скажи хоть ты ей!
– Ты бы, Никита, лучше молчал, и на все соглашался, - сказал Иван Федорович, - а то ведь на тоненький лед ступил, уже трещит, вот-вот разломится.
– Не понимаю, и чего ты упираешься, Никита, - деловито заметила княгиня, отнимая платочек от совершенно сухих глаз, - Все теперь дочерей по-новому, по-европейскому воспитывают и ни с кем беды еще не было. Вон кое-кто даже заграницу своих девок думает посылать, а уж учителей иностранных все нанимают. Варенька у нас девочка благоразумная, честная, ее ведь наша матушка воспитывала. Никакой наряд, никакие танцы ее не заставят честью поступиться.