Грехи дома Борджа
Шрифт:
С тем же успехом я могла бы попросить ее выкрасть драгоценности мадонны или соблазнить дона Альфонсо.
– Да она убьет тебя, прежде чем позволит забрать его. Ты же не думаешь, что со смертью Чезаре мадонна откажется от своих амбиций на его счет? Отныне она лишь крепче привяжет к себе этих двух мальчишек. У тебя остается одна возможность видеть Джироламо – делать вид, будто ничего не изменилось.
– Нет. Я увезу его. В любом случае она заинтересована в Джованни. Мы с Джироламо просто… исчезнем. – Я вспомнила о письме Гидеона и внезапно сообразила, почему хранила его, несмотря на дерзкий тон и риск. – У меня есть план.
Анджела по-театральному закрыла уши руками.
– Ничего не говори. Не хочу ничего знать.
– Конечно, не хочешь. И никогда не хотела. Доброго тебе пути. Я лягу спать в детской, поэтому утром до твоего отъезда мы не увидимся.
«Следуй за любовью». Даже если этот путь ведет к сомнительным компромиссам, секретам и лжи. И все же как можно следовать за ней, переступив грань, за которой перестаешь быть человеком, ценящим эту любовь? Мариам так и не поняла, прожив скромную жизнь в комнате для прислуги с земляным полом и скудной обстановкой, что любовь требует прежде всего быть правдивым с самим собой.
Эпилог Папантла, День искупления, 5281
Сегодня утром мои тюремщики наконец решили, что ничем не рискуют, сняв с меня цепи. Я был прикован к стене с тех пор, как меня сюда привезли – пять или шесть дней назад. Не сойти с ума от боли и неподвижности помогли мне воспоминания о Рождестве, что я провел в Чезене, когда, полный сил, странствовал по горным деревушкам инкогнито и везде бился на кулаках, танцевал, без меры пил их жуткий алкоголь и трахал пышных женщин. Я был счастлив, Лючия, просто безмерно счастлив. Почему? Потому что никто не догадывался, кто я такой.
Я почти все рассказала о том времени, когда служила донне Лукреции Борджа, герцогине
В один майский день в соборе Феррары прошла заупокойная месса для самого благородного и знаменитого герцога Романьи и Валентинуа, сеньора Франции. Все семейство Эсте, во главе со своими священниками и домочадцами, прошествовало через площадь при ярком солнечном свете, в котором уже угадывалась беспощадность лета. Все были в глубоком трауре, фасады домов украшали черные знамена; даже старик Борсо и рогоносец Никколо стояли обвитые черными ленточками. Лавки закрылись, с колокольни Альберти раздавался похоронный звон, немногочисленные горожане смиренно расступились, сохраняя скептическое молчание. Если бы не глубочайшее горе сестры, ее расцарапанное лицо под плотной вуалью и руки, спрятанные в перчатках, Чезаре покатился бы со смеху.
По настоянию донны Лукреции на мессе присутствовали дети: Камиллу привели две монахини, маленькое серьезное личико и рыжая шевелюра под белым покрывалом послушницы. Дон Альберто Пио с женой предпочли лично доставить в собор Джироламо, а не доверить его наставникам, и он сидел между ними на скамье, сохраняя серьезное выражение лица, а сам щекотал старшую дочь дона Альберто, и та ерзала, сдерживая смех. Я заняла удобное место, откуда могла наблюдать за ним и размышлять, нет, не о его отце, который был моим прошлым, а о будущем. Оно начнется сразу по окончании службы, когда мы снова выйдем на свет.
Как только мадонна сообщила мне, что Джироламо приедет в Феррару на службу, в моей голове сразу родился план. От Фидельмы я узнала о местонахождении Гидеона и написала ему, хотя сомневалась, что он получит мое письмо прежде, чем мы с сыном достигнем берегов Новой Испании. Я анонимно заказала место на корабле, отплывающем из Венеции, действуя через агентов отца. Отослала небольшой багаж, который собиралась взять с собой в новую жизнь, и договорилась о почтовых лошадях, чтобы быстро домчаться до Венеции. Все это было сделано, не вызвав ни у кого ни малейшего подозрения; не зря же я была любовницей Валентино. Теперь оставалось только выждать возможность забрать пожитки сына и увезти его из Феррары, не привлекая внимания. Во дворце царил обычный хаос, вызванный приездом гостей, спорящих по поводу комнат и старшинства и теряющихся в лабиринтах запутанных коридоров. Дело осложнялось тем, что теперь большая часть Торре-Леоне не использовалась, а герцог Альфонсо подарил просторный дворец дона Джулио своему фавориту, Никколо да Корреджо. Я не сомневалась, что вскоре шанс подвернется, если не терять бдительности.
Когда паства умолкла, чтобы выслушать панегирик Ипполито, дочь дона Альберто отплатила за свои страдания, пнув Джироламо в лодыжку. Тот взвыл от боли и дернул девочку за волосы. Ипполито закашлялся и стал перебирать бумаги, прихожане поглядывали на ребятишек. Жена дона Альберто нагнулась к детям и тихо сделала им замечание. Я увидела, что она улыбнулась дочери и погладила кудряшки Джироламо. Он подвинулся ближе и привалился к ней головой, примостив щеку на изгибе ее талии. Она продолжала гладить его по волосам, и через несколько секунд он закрыл глазки и уснул, причмокивая губами.
Ипполито начал говорить, и во время его элегантной, бессмысленной речи, в молчании слушающей, но не слышащей паствы, когда люди размышляют о своем, прикидывая, как долго это все продлится и что они будут есть на обед после службы, я услышала, как мое сердце дало трещину. Мне показалось, это был громкий звук, похожий на то, как ломается лед или горит стекло, поэтому я решила покинуть собор, пока сердце окончательно не разбилось и не отвлекло прихожан. Или разбудило моего ребенка. Я не собиралась бежать. Понимала, что проявляю неуважение, но было бы хуже, если бы я развалилась на кусочки перед всеми этими важными господами, учеными и негоциантами, представителями общества, к которому я не принадлежала ни теперь, ни прежде, зато к нему принадлежал Джироламо. Донна Лукреция позаботилась об этом.Я отплыла из Венеции, ни о чем не думая, в голове кружились лишь обрывки воспоминаний, как обломки тонущего корабля. Семь дней я пролежала больная от качки, мучимая запахом апельсинов и слепым неподвижным взглядом Мадонны Чужаков, клетями, превратившимися в продуктовые корзины, черной плотью и белым хлебом, белыми костями, погрузившимися в черную грязь, темными глазами, белыми зубами и рыжими волнистыми шевелюрами. Кажется, я призывала смерть.
Но смерть несговорчива, она редко приходит, когда ее ждешь. Я выздоровела, привыкла к морской качке и принялась размышлять, как мне жить дальше, одинокой женщине в новом диком мире, сама новизна которого делала возможным абсолютно все. Там не существовало правил, поскольку пока не было ограничений. Когда мы зашли на Азорские острова, один из младших офицеров получил известие, что у него родился первенец. Он хотел послать жене письмо, но недостаточно хорошо владел письменным слогом, чтобы выразить свои чувства. Просил меня помочь; на корабле, кроме меня, были и другие женщины: жена капитана, к которой он не смел обратиться, и прачки, оказывавшие морякам и другие услуги, однако не распространявшиеся на сочинение писем их женам. А доверить свои тонкие чувства другому мужчине офицер не считал возможным.
Я помогла ему. Обнаружила в себе определенное мастерство по приведению в порядок и изложению на бумаге эмоций других людей: так или иначе, я многое знала о письмах и силе начертанных слов. К тому времени, как мы вошли в док Вилла-Рика, я успела приобрести известность среди моих спутников. Сняла комнату в шумном доме, частично таверне, частично гостинице, частично борделе, недалеко от городской площади, и на те деньги, что остались после уплаты за жилье, купила перьев, перочинных ножей, чернил и чистых листов пергамента. Брат домохозяйки изготовил для меня вывеску – бодро торчащее перо, нарисованное на куске прибитого к берегу деревянного обломка – и повесил на мескитовое дерево, отбрасывавшее тень на клочок красной пыли, который хозяйка обнесла забором и назвала своей террасой. Там я и сидела, с утра до вечера, за шатким столом, подпертым камнями, и писала письма людям за деньги. Хозяйка получала свою десятую часть и начала процветать благодаря ауре респектабельности, какую я даровала ее дому, вроде тех странных ярких цветов, что росли в кустарниках вокруг нас. Выпытав у меня то немногое, что я готова была рассказать о своем прошлом, она заставила брата добавить на мою вывеску некое подобие герба Эсте.
Видимо, поэтому Гидеон и нашел меня. Очереди собирались быстро. Иногда меня уже поджидало несколько клиентов, когда я раскладывала свои инструменты при зловещем обманчивом свете раннего утра в резкой голубой тени мескитового дерева. Обращались ко мне по разным поводам: с просьбами прислать денег из дома, сообщить новости, рассказать об успехах или неудачах, предложить руку и сердце – это были письма, полные страсти, или, наоборот, содержали ледяной отказ. То, что я узнавала о жизни своих клиентов, походило на свет, пробивавшийся сквозь пальмовую крышу таверны, – отдельные пятнышки и полоски в окружении тени. Я писала молитвы на маленьких кусках пергамента, они туго сворачивались, их люди оставляли в щелях святых скал или церковных дверей, пострадавших от горячего соленого воздуха. Я одинаково легко писала на испанском, латыни, итальянском или французском, словно свобода нового мира освободила от оков мой язык.
Лучше всего, однако, мне удавались любовные письма. Я даже прославилась за свое мастерство лепить из нечленораздельных восклицаний влюбленных элегантные страстные фразы. Разумеется, многие из этих фраз были не мои. «Я так много рыдал, что теперь похож на человека, ослепшего от яркого снега. Умоляю, поцелуй мои глаза, чтобы в последний раз унять боль бальзамом твоих уст». Если бы это я сочинила, то вряд ли бы запомнила. Добавив финальный росчерк к букве «б», я подняла голову и улыбнулась. Того человека, что проплакал всю ночь в Непи, некому было поцеловать, и я надеялась, что молодой влюбленный, стоявший теперь передо мной, с румяными щеками от предвкушения будущего, преуспеет лучше. Клиент отвесил мне поклон, и я увидела за короткой коренастой фигурой Гидеона, одетого, как индеец, в белую хлопковую рубаху с разноцветным плетеным поясом. Я ждала, пока мой клиент проставит свой знак на письме и расплатится со мной. Гидеон наблюдал, как я отложила в сторону десятую часть, а остальное спрятала в карман.
– Я ждал от тебя весточки, – сказал он, опуская на мой стол письмо, которое я написала ему из Феррары, – а потом кто-то сообщил мне, что в Вилла-Рика появился писарь, женщина. Стоит посмотреть, подумал я. Неужели ты до сих пор не заметила, что, даже когда проделываешь огромный путь на край света, над тобой все равно довлеет прошлое? Опять я надеюсь, а ты снова от меня ускользаешь.
Я ощутила разочарование. Гидеон был не похож на человека, писавшего мне о важности ожидания с открытым сердцем.
– Мои планы сорвались, – произнесла я.
Он подвинул табуретку и уселся напротив меня, так что мне ничего не оставалось, как посмотреть ему в лицо. Гидеон улыбался, глаза его лучились теплотой, но это была усталая теплота, остывшее пламя. Руки испещряли ожоги различной стадии заживления.
– Я ждал тебя целый месяц в Остии, – промолвил он, упершись локтями в стол, – после того как
Местная жительница в испанском платье и замысловатой мантилье, обрамлявшей широкоскулое лицо, стала переминаться с ноги на ногу и нетерпеливо вздыхать за плечом Гидеона.
– Закрыто до двадцать третьего часа, – объявила я, – пока солнце не окажется вон там. – И показала на колокольню церкви Святого Креста.
Женщина ушла, бормоча что-то на своем языке, а Гидеон рассмеялся.
– Значит, ты понимаешь их язык.
– И ты поймешь, если захочешь. Она говорит на языке тотонаков. Я живу теперь в Папантле, откуда они родом.
– И что же она обо мне сказала?
– Тебе не нужно знать.
Я пожала плечами. Я работала с рассвета. Глаза болели, плечи ныли от многих часов, что я сидела согнувшись над письмами незнакомых людей. Хотелось поесть и потом проспать без сновидений дневную жару. Мне было не до игр.
– А я оказался прав, – проговорил Гидеон.
– В чем?
– Валентино умер, а ты перебралась сюда. Сын с тобой?
Я покачала головой, боясь произнести имя Джироламо вслух. Гидеон потянулся через стол и закрыл мою ладонь своей костистой израненной рукой.
– Позволь мне отвести тебя куда-нибудь и угостить.
– Я питаюсь здесь бесплатно.
– У меня есть деньги. И немало, если на то пошло. – Увидев, как я удивленно разглядываю его одежду, индейскую рубаху и старую соломенную шляпу, которую он держал на коленях, Гидеон добавил: – Я одеваюсь по погоде. Если бы я точно знал, что увижу тебя сегодня, то принарядился бы.
Я заметила, что он больше не носит золотое украшение, которое показывал мне в тот день, когда взял на рыбалку.
– Кое-что изменилось, Гидеон. Где твоя шейная цепь? Что произошло?
Он дернул плечом.
– Я пришел к выводу, что старые ценности и новый мир несовместимы.
Гидеон отвел меня в заведение возле доков, простое и дешевое, но знаменитое своим рыбным рагу и хорошим вином, незаконно присвоенным на соседнем складе – собственности одного генуэзца, сделавшего состояние на ванили. Гидеон рассказал, что тоже понемногу выращивает ваниль, а потом продает, хотя основной доход получает от изготовления и ремонта проволочных этажерок, на которых высушивают тонкие черные стручки.
– Отсюда и ожоги, – заметила я.
– Да. Когда я впервые приехал сюда, то думал, что сразу займусь ювелирным делом. Эта земля в буквальном смысле нашпигована золотом и серебром. Но для индейцев золото – священный металл. Только шаманам разрешается работать с ним, иначе говоря, золотых дел мастера все шаманы. Я так до сих пор и не понял, как оно в действительности. И мне… не нравится, как похозяйничали тут испанцы. – В его глазах вспыхнул гнев. – Я снял свой амулет и расплавил, а вскоре изготовил по заказу моряка какую-то пустяковую безделушку для его любимой. Из-за золота здесь пролилось столько крови, что оно потеряло всю свою ценность и покрылось позором. – Он оживился. – Заниматься ванилью гораздо лучше, потому что на самом деле ее не разводят, а просто надеются, что лианы обовьют принадлежащие тебе деревья. Ксанат утверждает, что бог дарует черные цветы лишь людям с правдивым сердцем.– Кто такая Ксанат?
Ему не пришлось отвечать; я поняла по его бегающему взгляду и судорожному дерганью кадыка, что ответ, который он приготовил заранее, лучше не произносить вслух.
– Ясно, – кивнула я. – Так у нее правдивое сердце?
– Мы ладим, – сказал Гидеон.
На следующий день он вернулся и снова ждал своей очереди, прижимая к груди старую шляпу.
– Выходи за меня, Эстер, – произнес Гидеон, как только ушел последний клиент. – Вчера ночью я глаз не сомкнул. Подробно обсудил создавшуюся ситуацию с мотыльками, комарами и довольно большой ящерицей, и все они, как один, заявили: то, что я опять тебя нашел, не иначе как провидение, и настоятельно советовали добиваться своего.
Я рассмеялась. Мне показалось это таким непривычным, что я попыталась вспомнить, когда смеялась в последний раз.
– Не смеши меня. Дело серьезное.
– Ты опоздала.
– А как же Ксанат?
Гидеон пожал плечами.
– Она из местных. У них другие обычаи.
В моей памяти всплыла картина: Юдифь с головой Олоферна в корзинке, которую несет черный раб.
– Точно так люди говорят об иудеях, Гидеон, словно мы не люди и у нас нет чувств. Ты говорил, что отказался от старых ценностей. Ксанат женщина. Между ней и мной нет разницы.
– Зачем ты здесь, если не для того, чтобы найти меня?
Я не могла рассказать ему. Даже сейчас, когда донна Лукреция мертва, я не могу рассказать ни ему, ни кому-либо другому. Молюсь, чтобы те письма были уничтожены.
– В детстве в нашем доме жила экономка, ее звали Мариам. Однажды, когда я оказалась на перепутье, она посоветовала мне следовать за любовью. Я засомневалась, понимает ли она, о чем говорит, но позже оказалось, что понимает. Я постаралась воспользоваться ее советом. Прости, Гидеон, иного объяснения дать не могу.
– Так выходи за меня. Последуй за моей любовью.
– Я должна следовать за своей собственной любовью, а ты, думаю, не захочешь пойти туда, куда она меня ведет. – Я взяла перо в руку, обмакнула кончик в чашку с водой, чтобы очистить, потом отложила в сторону. – Есть еще одно обстоятельство, которое ты должен знать обо мне и Чезаре Борджа, то, что не мог рассказать тебе дон Джулио. Он подарил мне сына, но также передал и французскую болезнь. – Пока был жив Чезаре, я не переставала верить в пилюли сира Тореллы, но его смерть оборвала все мои связи с надеждой, тем чувством, от какого он меня предостерегал. Он был прав, надежда обманчива. Рано или поздно, если мне удастся избежать укуса змеи или лихорадки, от которой кожа становится желтой, или той, от которой чернеет моча, я умру от сифилиса. Он был очень ревнив и ставил клейма на своих возлюбленных как на собственность.
– Я люблю тебя, Эстер. А болезнь – это не ты.Он прав, но болезнь – маска, за нее удобно прятать чувства. Я прибыла в Папантлу, когда здоровье начало ухудшаться, и вовсе не собиралась выходить замуж за Гидеона. Обрела свою долю покоя, наблюдая, как он и Ксанат вместе старятся, неразлучные, словно дерево и лиана. Сказала, что буду жить с ним как сестра, и сдержала слово. Я послушная долгу тетка для его детей, то балую, то ругаю их. Я всех их приняла, когда они появлялись на этом свете, а двоих похоронила. Готовлю пищу, убираю, шью и чиню одежду вместе с Ксанат, иногда по-прежнему пишу письма для чужих людей. Мне некому писать, никого не осталось, кто бы точно знал, что для меня означает слово «сестра».
Итак, я дошла до финала. Поднимаю голову от страницы и смотрю в открытую дверь, на наш двор с утоптанной землей, цыплят и коз, и мастерскую Гидеона, где он изготовляет из стальной проволоки этажерки для сушки. Струйки голубого дыма заслоняют от меня вид на лес, там деревья с ободранными нижними ветками переплетены лианами, их экзотический аромат смешивается с домашним запахом горячей стали. Гидеон говорит, что любовь – тяжкое бремя. Я думаю о моих родителях, о Мариам, об Анджеле и Джулио, Чезаре и его Лючии, а еще о двух юношах, что растут в Ферраре и не знают, кто их настоящие матери, и понимаю, что с удовольствием избавлюсь от этого бремени.
Мой взгляд останавливается на апельсиновом дереве с двумя пока зелеными плодами и тонкими блестящими листьями, мерцающими на темном фоне ванильного леса. Вот бы узнать, заходит ли мой сын в оранжерею, когда оказывается в Ферраре, сидит ли в лоджии, где был зачат? Когда я начинала, то верила, что пишу это для себя, но теперь понимаю, что все это только для него, мальчика с черными глазками, умной улыбкой и волнистыми рыжими волосами, мальчика, которого я любила и оставила.Послесловие
Это художественное произведение, в котором переплетены выдуманные персонажи и жизни реальных исторических личностей. Оно никоим образом не претендует на историческую точность.
Новообращенная иудейка Виоланта среди прочих женщин сопровождала Лукрецию Борджа в Феррару. У Чезаре действительно был сын Джироламо, о матери которого ничего не известно. Отцовство Джованни Борджа сначала приписывалось Чезаре, а затем понтифику Александру. И снова имя матери осталось неизвестно. Тот факт, что Лукреция была беременна во время своего развода с Джованни Сфорца, порождает лишь слухи. Существуют только косвенные свидетельства того, что матерью Камиллы являлась Доротея Караччоло, или того, что ребенок у Анджелы родился от Джулио д\'Эсте. Однако нет сведений, опровергающих данные предположения.
Лукреция была замужем за Альфонсо д\'Эсте семнадцать лет, у них родилось пятеро детей, их второй сын, кардинал Ипполито д\'Эсте, построил знаменитую виллу д\'Эсте в Тиволи. Лукрецию искренне оплакивали, когда она умерла при родах в возрасте тридцати девяти лет, и до сих пор феррарцы с любовью вспоминают ее за утонченность двора и доблесть, с какой она помогала защищать город от армии Папы Римского Юлия II во время войны Камбрейской лиги [53] . Она поддерживала переписку с Пьетро Бембо до конца жизни и близкую дружбу с Франческо Гонзага вплоть до его смерти в марте 1519 года, за три месяца до ее ухода. Изабелла пережила обоих на двадцать лет.
Ферранте д\'Эсте умер в тюрьме в 1540 году. Ему было шестьдесят три года, и за тридцать четыре года его ни разу не навестил ни один родственник. Джулио выпустили из тюрьмы, когда на трон взошел внук Лукреции, Альфонсо II. Ему был восемьдесят один год, из них пятьдесят три он пробыл взаперти. Неизвестно, была ли жива в то время Анджела Борджа. Она исчезла из исторических записей примерно в то время, когда погиб Чезаре, как и Виоланта.
Джованни и Джироламо Борджа остались при дворе Феррары. Из Джованни вырос слабый человек, Альфонсо д’Эсте терпел его только из любви к жене. Джироламо женился на одной из дочерей Альберто Пио и был в свое время популярной фигурой, но в более поздние годы его имя стали связывать с несколькими таинственными смертями. Дочери Чезаре преуспели лучше. Камилла Борджа стала аббатисой монастыря, где и умерла в 1573 году, обретя известность благодаря своей святости и управленческой жилке. От второго брака Луизы с Филиппом де Бурбоном происходят существующие и поныне французские графы Бюссе и Шалю. Мать Луизы, Шарлотта д’Альбре, так и не вышла больше замуж и провела остаток жизни, глубоко скорбя о муже.