Грехи дома Борджа
Шрифт:
– Прошу вас, мадонна, мне не нужно знать всех подробностей!
– Я пришла в ужас, – продолжала она, – но он схватил мою руку и удержал там, и тогда меня одолело любопытство. Я всегда была любопытной. А вслед за любопытством возникло удовлетворение – я поняла, что могу повелевать им. Я больше не чувствовала себя брошенной. Все вернулось: мы с Сесаром одна команда, а Хуан и Джоффре – другая. Так все и оставалось, несмотря на жертвы. Перотто, Пантасилея, Джем…
Первые два имени ничего для меня не значили; они напоминали комедийных персонажей. Я вспомнила, как Чезаре изображал Джема, а мадонна умоляла его перестать, потому что ей было больно смеяться с перевязанной грудью.
– Джем?
– Ты, наверное, помнишь,
Не потому ли мадонна при всей ее набожности всегда спокойно воспринимала наклонности Ферранте?
– Чтобы продлить веселье, мы им подражали. Сесар изображал Джема, а я Хуана. Сесару было восемнадцать лет. Он учился в университете, стал светским человеком, хотя его только что приняли в Священный колледж и заставили выбрить тонзуру. – Донна Лукреция захихикала. – Боже правый, как он ее ненавидел. Все время позволял ей отрасти, за что получал наказание. А меня прочили замуж то за одного, то за другого, и тетушка Адриана провела со мной беседу о долге жены. Хотя долг жены отличается от долга молодой женщины, влюбленной в собственного брата. Поэтому не могу сказать, будто мы не ведали, что творим, или что это не засасывало нас в болото греха, однако нам казалось, что… все правильно. Это был неизбежный конец пути, на который мы ступили с самого рождения.
«Джем позволял нам быть самими собой», – однажды сказал он мне.
– И поэтому он приказал убить Джема.
«Никогда не прощу французам то, что они убили Джема».
– Чезаре? – спросила я.
– Джем умер не от лихорадки. Он вообще никогда не болел.
– Но Чезаре любил Джема.
– Не так сильно, как меня или свою репутацию.
Я попыталась утешиться мыслью, что, по крайней мере, его тело не лгало, он по-настоящему желал меня. Потом я вспомнила его безукоризненную кожу, изящное сложение, красивый обман, с помощью которого это самое тело заразило мое своей болезнью.
– Он справлялся со всем, – продолжила мадонна, – но никогда не умел обуздывать свою ревность.
Когда-то ты ревновала к Санче, обвиняла ее в том, что она моя первая любовь. Ха! Ты моя первая, последняя и единственная любовь, сама знаешь. Ты просто хитришь, правда?
– Он отказался прийти на мою свадьбу. Мою первую свадьбу с Джованни Сфорца.
В то время я был так молод, что принял вожделение за любовь, как это случается у молодых. Но был, наверное, один день, когда я поверил, будто не могу жить без Санчи (вероятно, тот самый, когда она подарила мне белый бархатный костюм. Помнишь?) – день облегчения и отчаяния. Но я всегда знал, что не смог бы жить без тебя. Это неоспоримо, как то, что солнце восходит на востоке, или как то, что у меня по пять пальцев на каждой руке. Это любовь, Лючия, и она не имеет никакого отношения к притворным обморокам, красивым
– Утром он явился ко мне в спальню, когда служанки меня одевали. Я была очень строга. Не позволила ему обнять меня. Мою кожу смазали лимонным соком для отбеливания, и я была липкой. Я сидела в сорочке, приставшей к телу, и смотрела, как он страдает. Но он сказал, что принес мне подарок. – Мадонна взяла в руки филигранную шкатулку, подняла с трудом, будто тяжесть. – Внутри лежал свернутый пергамент, перевязанный косичкой из золотой и медной проволоки. Когда я вынула пергамент, он сказал: «Вот теперь в шкатулке хранится мое сердце, пустое, без тебя». От этих слов я ударилась в слезы и перестала ломаться и кокетничать. Я была в ужасе от Джованни, от отъезда, от потери Сесара. Он меня успокоил. – Она печально рассмеялась. – Всю сутану вымазал лимоном…
– И он сказал, что вы не как тот теленок, не умрете, отделившись друг от друга, да? И разрезал подошвы на ваших бальных туфельках.
– Откуда ты узнала?
– Однажды он со мной честно поговорил, когда был в бреду.
– Мне очень жаль.
– Что было написано на пергаменте?
– Так, ничего особенного, обычные стихи одного каталонского поэта, который нам когда-то нравился.
Я разглядывала разбросанные письма, и из неразборчивых каракуль возникали образы, как иногда они возникают из облаков.
Тут есть одна цыганка… я бы хотел собрать ее песни из воздуха и засушить между картами для тебя как цветы… я просыпался по ночам, чувствуя вкус малины на языке… я должен был рассказать тебе о закате… земля горела от печали расставания… каждый раз, когда я танцую, я танцую с тобой .
Не знаю, прочтет ли кто-нибудь еще эти строки, поймет ли он, что это правда. Я посмотрела на мадонну, сжимавшую пустую шкатулку обеими руками, сложенными так, как делают беременные женщины, охраняя свой живот.
– Расскажите мне о Джованни, – попросила я.
Она заморгала, словно только что очнулась от глубокого сна, и отложила шкатулку в сторону.
– Когда я поняла, что беременна, то отправилась в Сан-Систо. Я знала, что это ребенок Сесара, и даже такой болван, как Сфорца, догадался бы, что ребенок не от него, если бы посчитал до девяти. Мы с ним вполне мирно сосуществовали в Пезаро, но как только вернулись в Рим, все сразу осложнилось. У Сесара появилось прекрасное оправдание разлучить нас, поскольку стало ясно, что наш брак не добился никаких политических целей и понтифик настроен развести нас. Мне хотелось подумать, причем где-нибудь вдалеке от своего семейства. Я увезла с собой одну служанку, Пантасилею, и отказалась общаться с семьей иначе, как через доверенных посыльных. Понтифик обычно присылал Перотто Кальдерона, зная, что я к нему благоволю. Сесар еще больше разозлился и однажды ворвался в монастырь, как лис в курятник, разогнав всех сестер, и обвинил меня в связи с Перотто. Я успокоила его и заставила пройти в дальний конец монастырского сада, где нас не могли услышать. Там я призналась, что беременна и он отец. – Глаза мадонны лучились мягким светом. – Он очень разволновался и стал до смешного заботлив. Пришел в ужас, что накричал на меня. Встревожился, что я прошла такое большое расстояние, начал шуметь по поводу монастырской еды, твердой постели и тысячи подобных глупостей. Еда и постель в Сан-Систо мало чем отличались от того, к чему я привыкла во дворце. – Она озорно улыбнулась. – Сестра Осанна чувствовала бы себя там как дома. Ты знаешь, что я отправила обратно в Мантую эту старую притворщицу? С Изабеллой она найдет общий язык. Я думаю, не назначить ли Фидельму аббатисой в монастырь Святой Екатерины, а фра Рафаэлло сделать их духовным наставником.