Грехи дома Борджа
Шрифт:
В последний раз я видела Джулио на следующее утро. Ярко светило солнце, и дул холодный октябрьский ветер. Накануне казнили других заговорщиков, и мне стыдно признаться, что, пока они шли на смерть, я сидела позади мадонны и радовалась своей удаче. В центре площади соорудили эшафот, но доставить преступников на короткое расстояние от подземелий замка оказалось трудной задачей, поскольку разъяренная толпа обступила фургон, повыбивала спицы из колес и напугала лошадей. Пришлось выводить второй фургон, а на лошадей надевать шоры. Но пока заключенные ждали, пострадали двое охранников и кое-кто из толпы. Зрители не успокоились, пока первого заговорщика не подняли на эшафот, где он получил отпущение грехов от недовольного священника из команды Ипполито. Потом ему завязали глаза, оглушили, обезглавили и четвертовали. Остальных ждала та же участь, несмотря на то что толпа требовала не приводить преступников в беспамятство перед плахой палача. Головы и части тел нанизали на копья над городскими воротами.
В ту ночь я спала плохо, а рядом на кровати металась Анджела, но обе мы молчали; гораздо проще было притвориться спящими. Иногда мне казалось, что я вижу сны; в основном это были кошмары: эшафот на площади, затаившийся, как монстр. Хотя на самом деле это были не сны и эшафот стоял на своем месте, а под ним, наверное, прятались от ночного холода бродяги.
Мы все ожидали, что герцог смягчит приговор. Это предложила донна Лукреция, и в ее поддержку прозвучало несколько голосов. И вот теперь, когда рассеявшаяся тьма уступила место перламутровому, желтому и бледно-зеленому свету над крышами и башнями города, померкла утренняя звезда, зашуршали, воркуя, голуби на каланче Альберти, закружились с криками канюки над головами, ногами и торсами на воротах, я поняла, что надежды больше нет.
Мы с Анджелой молча оделись, словно по-прежнему притворяясь, что спим. Зашнуровали и причесали друг друга и отправились будить донну Лукрецию, неся белые булочки и апельсины из ее сада на крыше. Оказалось, мадонна уже встала и оделась, хотя волосы у нее остались неуложенными, она не накрасилась, не выбрала украшения. Донна Лукреция стояла на коленях, опустившись на скамеечку для молитв, а рядом с ней молились фра Рафаэлло и Фидельма. Мне почудилось, будто ее тело, с прямой спиной, склоненной головой, аккуратно сомкнутыми пяточками, служило полем битвы. На нем сражались ее собственная внутренняя сущность и внешний облик, прошлое и будущее, и они рвали друг друга на куски.
Закончив молиться, мадонна отпустила Фидельму и монаха. Я поставила завтрак на столик у окна, а Анджела отворила ставни. Мадонна села, но даже не сделала попытки поесть, а мы стояли перед ней и ждали указаний насчет прически и украшений, пока рабыня-далматинка прибирала постель и складывала ночные вещи. Рабыня давно переросла тот воротник, что надел на нее Чезаре, но шея у девушки была очень длинная и белая, словно ее сформировало это украшение. Наконец мадонна отодвинула тарелки и знаками показала рабыне, что та может забрать еду себе. Далматинка подошла бочком, сгребла все с тарелок, неловко и поспешно, словно дикий зверек, и, присев перед огнем, принялась очищать апельсины, словно сдирала с кого-то кожу живьем.
– Помнишь гибель Хуана? – обратилась мадонна к Анджеле.
– Меня в то время не было в Риме.
– Тогда я впервые потеряла близкого человека и не знала, как справиться с болью и остаться при этом живой, а потом… все стало ясно. Боль означает, что мы живем. Господь втыкает в нас булавки, чтобы мы бодрствовали. – Она слабо улыбнулась. – Помни об этом сегодня, что бы ни случилось. Господь дал тебе жизнь. Так живи.
– Постараюсь, – печально промолвила Анджела.Когда мы заняли свои места на балконе над воротами, площадь заполонили зеваки. Люди толпились под колоннадами и свисали из окон домов, выходящих на площадь, чьи владельцы, несомненно, делали
Как только прошел слушок, что появилась свита герцога, толпа краснощеких коренастых крестьян повернула к нам лица с открытыми ртами, словно многоголовая гидра. Через перила балкона перелетел листок дешевой бумаги и опустился у моих ног. Я подняла его и взглянула на грубо выполненный отпечаток с гравюры на дереве, изображавшей дона Джулио и носатого еврея, которые, зловеще улыбаясь, склонились над огромной бутылкой с надписью «Яд». Я скомкала листок и сунула в рукав, но было поздно. Мадонна заметила и тихо сказала что-то герцогу, а тот вспыхнул, сжал кулак и несколько раз ударил себя по колену. Мадонна опустила ладонь на его руку, но он сбросил ее и, повернувшись, заговорил с одним из офицеров охраны. В следующую секунду на площади возникла возня, и к замку повели мужчину с кожаным мешком на плече.
Тут кто-то заметил движение у ворот замка, и толпа развернулась в ту сторону, голоса стихли, когда вчерашняя повозка, везущая сегодняшних жертв, переправилась по мосту и выехала на площадь. На сей раз спицы из колес не выбивали и лошадей не толкали. Толпа расступилась, как волны Красного моря, пропуская повозку. Многие из тех, кто находился близко от повозки, срывали с голов шапки и кланялись, женщины неуклюже приседали. На их лицах читался стыд и неловкость, будто зло, содеянное их правителями, сказывалось и на них. Юноша громко разрыдался, и я подумала, что, наверное, это один из любовников Ферранте.
Анджела, сидевшая рядом со мной, шумно вдохнула. Она ни разу не видела Джулио после нападения на него головорезов Ипполито. Что она теперь испытывала – потрясение или сожаление? А Джулио выглядел великолепно. Он был без головного убора, и его золотые кудри, отросшие во время плена в Мантуе, падали ему на лицо, закрывая шрамы. В отличие от Ферранте он держал голову высоко, под всклоченной бородой угадывалась чистая, изящная линия подбородка. Джулио стоял лицом к нашему балкону и спиной к эшафоту, пока повозка пробиралась сквозь толпу.
Когда возница опустил борт повозки, он спрыгнул на землю без посторонней помощи, хоть и был закован по рукам и ногам в кандалы, затем повернулся, чтобы помочь Ферранте. Тот, похоже, совсем ослаб и передвигался так, словно цепи были для него почти неподъемной ношей. Я бы сказала, в Торре-Маркесана о нем заботились не так хорошо, как о Джулио в Мантуе. Джулио пришлось чуть ли не подталкивать его вверх по ступеням эшафота, а когда он оказался лицом к лицу с палачом, то зашатался, словно собираясь падать в обморок.
Мы увидели, как палач опустился на колени и попросил у каждого прощения, и Джулио, кажется, пошутил с ним. Когда же на колени опустились братья, чтобы получить отпущение грехов у священника, Джулио опять поддержал Ферранте. Я поняла, что делает он это не столько для брата, сколько для себя. «Мы во многом с вами похожи, – однажды сказал мне Ферранте, – нас обоих только терпят, но не принимают». Я подумала о мадонне и ее новообращенных, о Ферранте, который вернул Катеринелле человеческое достоинство, и осознала, что без чужаков нам не познать границ самих себя. Меня отвлекла Анджела, сунув руку мне в ладонь и заставив сжать кулак, чтобы унять ее дрожь.
– Насколько хорошо он видит? – взволнованно прошептала она. – Такой прекрасный день. Я хочу, чтобы он увидел его.
Молодой священник стал раскачивать неловкой рукой кадило, распространяя в воздухе запах ладана, но тут с места поднялся герцог и попытался установить тишину, но голос подвел его. Ему на помощь пришел сообразительный горнист, затрубивший во всю мощь. Герцог благодарно кивнул ему.
– Не будем отмечать этот дом знаком Каина, – с каждым словом голос герцога становился теплее. – Не желаю, чтобы мои руки обагрились кровью братьев, хотя они не колебались бы в этом случае. Палач, убирай свой топор. Сегодня больше не будет смертей.
Во время речи братья поднялись и повернулись лицом к балкону, не разнимая рук с переплетенными цепями. Я увидела, что Ферранте затрясло, как в лихорадке, и он повалился на Джулио, а тот хоть и покачнулся, но сумел устоять. Палач положил топор на плаху, из толпы раздались нестройные ликующие возгласы, однако большинство зрителей выглядели разочарованными. Многие проделали ради этого зрелища долгий путь, надеялись заработать в этот день столько, сколько не получали за год. Быстро уловив настроение толпы, герцог продолжил:
– Давайте же отпразднуем окончание разногласий и кровопролития между братьями и начало новой эры мира и процветания. Разведем костры, пусть будет музыка и танцы, а на площади жарят быков и поросят. – Герцог уселся на место, довольный собой. – Вот и ладно, – сказал он с холодным сочувствием лекаря, отрезавшего у больного ногу. – А теперь – обедать.
Крики слились в восторженный рев, вспугнувший стервятников с городских ворот. Свита герцога заулыбалась, по балкону прокатился одобрительный рокот, однако я заметила, что донна Лукреция не только не улыбнулась, но даже не взглянула на мужа. Наверное, с самого начала знала, что́ он задумал.Братьев отвезли обратно в замок и поместили в отдельные комнаты в Торре-Леоне. Двери их комнат запечатали, а окна заложили кирпичом, оставив щель, в которую могла бы пролезть лишь кошка. Там они были обречены провести остаток жизни, в герцогстве Феррара и графстве Модена запрещалось даже произносить их имена, хотя иногда, во сне, моя подруга Анджела нарушала приказ. В тот год, 1506-й по христианскому календарю, Ферранте д\'Эсте было двадцать девять лет, а его брату дону Джулио – двадцать шесть. Больше я их ни разу не видела, поэтому они остались в моей памяти молодыми.
Книга любви Голова Юпитера, Мантуя, шестой день тевета 5267 года
Эстер Сарфати от Гидеона да Куето д\'Арзента, приветствия.
Я обещал себе не делать этого. Поклялся торжественно даже не пытаться навести мосты, но теперь узнал, что Валентино на свободе и скоро вернется в Италию. Мне вроде бы нечего терять, наоборот, могу выиграть, написав это письмо.
Наверное, вы очень счастливы, и я за вас искренне рад, если это так. Однако, когда я вспоминаю кое-что из того, что рассказал мне дон Джулио во время своей ссылки о вас и Валентино, начинаю сомневаться, а затем ощущаю брешь в своих латах, соблазн найти вас и посмотреть, было ли то, что я в вас увидел, настоящим или всего лишь плодом воображения, воспаленного потерей, голодом, страхом и безнадежностью.
Мне придется начать сначала, с той самой минуты, когда я увидел, как вы спешите прочь от меня в саду дона Джулио. Я смотрел вам вслед, пока вы не поравнялись со стеклянной оранжереей, а потом вдруг солнце вышло из-за тучи, и его свет, отраженный стеклом, ослепил меня. Когда я вновь обрел зрение, вы уже исчезли.
Дону Джулио хватило любезности извиниться за свою неосторожность. Он злился, страдал от боли и отчаянно волновался за свое будущее. Собственные тревоги настолько поглотили его, что он не думал, как скажутся его слова на других. И не корил меня за то, что я питаю к вам слабость, вы ведь очень хорошенькая, образованная и забавная девушка, к тому же были верной подругой его возлюбленной донны Анджелы. Он никогда не уставал говорить о донне Анджеле. Даже после ее брака с Алессандро Пио верил, что она вернется и они будут счастливо жить со своей дочерью. Но в то же время он замышлял заговор против герцога и кардинала и, казалось, искренне полагал, что из дона Ферранте получится хороший правитель. Разумеется, я совсем не знал дона Ферранте, но во время нашей короткой встречи он показался мне праздным щеголем, совершенно неспособным управлять даже в курятнике, не говоря уже о государстве. Иллюзии дона Джулио не имели границ.
Теперь думаю, не потому ли я продолжил на него работать, даже когда убедился, что заинтересовал его не своими художественными способностями, а знанием химии. Меня привлекала идея самообмана. Я сам жил во сне, в котором мне суждено было познать славу Микеланджело, Леонардо или молодого Рафаэля. Однажды я видел его, когда мой мастер возил меня в Урбино. Он такой же худой, как я, с шапкой кудрявых волос, хотя и не столь высок. Вообще-то, у него идеальные черты лица, чего нельзя сказать обо мне, но, как я уже говорил, эта часть моего повествования посвящена самообману. Может, вам будет любопытно также узнать, что наша поездка не принесла плодов, поскольку ваш Валентино только что завоевал город и не был заинтересован в заказах художникам. Нас даже не пустили во дворец, поэтому мы переночевали у сира Санти, отца Рафаэля, и на следующий день вернулись в Мантую. На дорогах было полно солдат.
Самообман, как утверждают, порождает необыкновенную смелость. Теперь, оглядываясь назад, я с трудом могу оправдать тот факт, что дон Джулио задержался в Ферраре, открыто проводя опыты с ядом, которому предстояло, оставаясь при этом неопознанным, погубить герцога, кардинала и отомстить за потерянное зрение. Вероятно, дону Джулио следовало бы посоветоваться насчет яда с вашим Валентино. Разве он не знаток в данной области?
Однако донна Изабелла и ее брат одержали верх, так что дон Джулио отправился в Мантую. Он любезно пригласил меня сопровождать его, подчеркнув, что по крайней мере один человек при дворе – это были вы, разумеется – застал нас вместе при подозрительных обстоятельствах, и мне безопаснее вернуться в Мантую. Затеряться среди своих, уточнил дон Джулио, словно один иудей почти не отличается от другого и я без труда растворюсь в среде, где ювелир похож на мясника, свечника или точильщика ножей. Я согласился. В Ферраре у меня больше не было дел, ничто меня там не удерживало, а поскольку донна Изабелла уже оказывала мне покровительство раньше, я не видел причин, почему бы ей снова не стать моим покровителем.
Не потому ли Борджа такие искусные отравители, что сами сделаны не из плоти, а из какого-то ядовитого вещества? Быстро выяснилось, что дон Джулио вовсе не почетный гость в доме у своей сестры, а пленник, хотя и пользующийся привилегиями. Что касается меня, услышав, что я «имел успех», как она выразилась, у ее невестки, донна Изабелла высказала опасение, что ее скромные требования уже не соответствуют моему великому таланту. И так далее, в таком же духе. Она отказывала мне в милости, считая меня участником заговора дона Джулио? Тогда почему не заявить прямо? Зачем облекать это в такую форму, будто я теперь заразен, после того как выполнил заказ герцогини Лукреции? Что ж, после падения Валентино это стало модным, а донна Изабелла всегда была рабой моды.
Похоже, освобождение Валентино явится сигналом для Фортуны, и та повернется ко мне лицом. Возможно, этот великий человек сам проявит ко мне благодушие, ведь, по всем отзывам, он остался очень доволен моими масками. Вы их видели? Донна Изабелла рассказывала, он был восхищен золотым черепом и повесил его у себя над кроватью. Смею предположить, что хотя бы одну маску вы видели.
Всевышний знает, мне необходима удача. До того как солдаты пришли, чтобы забрать дона Джулио, я перебивался небольшими заказами от людей менее требовательных, чем донна Изабелла. Например, изготовил чудовищно вульгарную солонку для одного человека, сумевшего нажить целое состояние благодаря модному нынче помешательству на парфюмированных перчатках. Интересно, в Ферраре тоже все гоняются за этой новинкой или соперничество между герцогиней и маркизой исключает любое сходство в моде? Я выполнил несколько мелких заказов по эмали для морского капитана, у которого четыре жены среди индейцев Новой Испании. Я еще к нему вернусь. Сам дон Франческо удостоил меня заказом через подставное третье лицо на изготовление серебряной эмблемы на шапку с большим цитрином в центре для приглянувшегося ему мальчишки-хориста, хотя последнего взноса я пока не получил. Интересно, знает ли донна Лукреция, как непоследователен он в своих симпатиях, но, наверное, она привыкла к подобному в своем семействе.
Однако после суда я стал повсюду persona non grata. Покинул отцовский дом, чтобы мое присутствие не навлекло беду на семью. Думал, что смогу осесть в студии моего старого мастера. Она пустует после его смерти, пока вдова и сыновья спорят, что с ней делать. Но там все заколочено и заперто, а вламываться я не захотел, чтобы не привлекать к себе внимание и не попасть под арест. Вы спросите, почему же я не покинул Мантую? Вопрос вполне резонный. Отвечу следующее. Если бы мне пришлось покинуть Мантую, единственное место, куда я хотел бы направиться, – это Феррара. Меня бы туда тянуло, по выражению Платона, как душа тянется к красоте, впрочем, не уверен, что стал бы там желанным гостем.
Приближалась зима, и я уже начал подумывать, не отдаться ли мне на милость францисканцев, которые держат здесь постоялый двор. По крайней мере, если бы пришли люди герцога Альфонсо, то вряд ли бы искали еврея у францисканцев. Потом я вспомнил о Юпитере. Незадолго до смерти старик Сперандио работал над бронзовым Юпитером, таким огромным, что его нельзя было отлить целиком, а приходилось изготовлять отдельные секции, после чего соединять друг с другом «ласточкиным хвостом». Новый метод, очень сложный в исполнении, но вам это неинтересно. Зато вас может заинтересовать другое, если учесть адрес, который я указал в начале письма. Сперандио до смерти успел завершить только голову Юпитера, и теперь она лежала во дворе его студии, поскольку не помещалась в доме. Ее отлили по утерянному нынче методу, в нем использовался воск, и поэтому она полая. Но достаточно большая, чтобы туда поместилось подобие постели.
Молодая жена, обставляющая свой первый дом, не была бы в большем восторге, чем я, когда взобрался по бороде Юпитера до открытого рта, а оттуда – в пустой купол головы. Отливка подобного рода похожа на басню, воплощенную в образ, – снаружи красиво, внутри шершаво от кратеров, созданных пузырьками газа при нагревании металла, и острых выступов, где бронза остывала вокруг гипсового ядра. Пришлось поработать молотком, долотом и напильником, пока я не расчистил кусок, куда смог положить постель, не разорвав ее на клочки и сам не поранившись. Одним выступом, однако, я остался очень доволен: он находился между носом Юпитера и его левым глазом. Из него получился очень удобный крючок для одежды.
Я живу здесь уже два месяца и не испытываю особых неудобств. Мне удалось стянуть несколько шкур из красильни, и я повесил их вместо полога, который защищает от ветра. Шкуры тяжелые, что само по себе превосходно, правда, попахивают овечьей мочой. Во лбу Юпитера я соорудил полочку, где можно зажечь свечи на шабат, и через скулу перебросил доску. За ней я ем, а сейчас пишу письмо. Меня никто не беспокоит, потому что когда люди видят огоньки или движение внутри рта или глазниц бога, то думают, будто там поселилось привидение, и держатся подальше. Наверное, я смог бы прожить тут столько, сколько дона Джулио держат в тюрьме, – пока не сойду с ума или не умру от голода. Но Валентино на свободе, и это все меняет.
Я решил покинуть Мантую, как только улучшится погода. Сначала отправлюсь в Рим, а оттуда в Остию. Там встречусь с капитаном, о котором упоминал, что у него четыре индейских жены. Эстер, я решил уехать в Новую Испанию. Здесь у меня нет будущего, и, думаю, ни у кого из нас его нет. Вам, разумеется, известно о массовой резне евреев в Лиссабоне.
Я изобретательный человек и, хотя по-прежнему мечтаю стать великим художником, теперь знаю, что этой цели нельзя достигнуть быстро и просто. Умения, какие я приобрел в своем ремесле, пригодятся и в других областях – будь на то Его воля, я смог бы стать кузнецом или оружейником. Как я уже говорил вам прежде, моя вера учит меня тому, что я должен быть готов и открыт той судьбе, что Он уготовил мне.
Предложение, что я вам сделал, вовсе не было флиртом, хотя оно удивило меня самого не меньше вашего. Я люблю вас, и с этим ничего нельзя поделать. Мы с доном Джулио испытали все, что делают мужчины, когда хотят забыть женщину. Работали, пили, занимались любовью с незнакомками, и все равно оказывалось, что мы не можем перестать говорить о вас и донне Анджеле, а незнакомки в конце концов становились похожими на вас.
Во время одного из наших длинных, пьяных, сентиментально-слезливых разговоров дон Джулио поведал мне кое-что. Наверное, он думал, что если я не отказался от вас, став соперником опасному Валентино, то следует применить более сильное средство. Джулио рассказал, что у вас есть сын, а он его крестный.
Не стану описывать, как плохо мне было от мысли о живом подтверждении вашей любви к другому, ведь ребенок навсегда связывает вас вместе. Я стыжусь тех образов, что создавало мое воображение, и чувств, родившихся в моей душе. Говорят, Валентино рыжеволос. Ваш сын тоже? Нет, не отвечайте. Сам скоро выясню.
Эстер, вы поедете со мной в Новую Испанию? Если не ради себя, то ради сына. Даже если Валентино сумеет вернуть себе все потерянное, какой шанс будет у мальчика в Ферраре, с доном Джулио в качестве крестного? С помощью Всевышнего я готов попытаться стать отцом для него, а в новой стране он вырастет свободным от прошлого и всех бед. К тому же ребенок свяжет нас, кто знает?
Если я ошибаюсь, то тогда, вероятно, до меня будут доходить новости о том, как вы живете в огромном доме, предоставленном вашим возлюбленным, а я стану оплакивать день, когда не остался в Италии, где мог бы
Ваш сердечный раб,
Гидеон д’Арзента.
Глава 1 Феррара, 22 апреля 1507
Эти письма я никогда не пошлю, душа моя. Дело намечено на завтра. Я отдам письма Хуанито с приказом доставить их тебе в том случае, если погибну во время попытки. Из моих слов ты сумеешь воссоздать меня, как Исида воссоздала Осириса.
Слухи витали вокруг нас несколько недель. Наверняка каждая из нас репетировала заранее, что скажет и сделает, что подумает и почувствует, если то, о чем говорят, правда. И все же, когда прибыл Хуан Грасика и медленно спешился во дворе замка (словно откладывая завершение путешествия, можно было отложить и его цель), мы оказались не готовы. Напоминали тех городских ополченцев, что готовятся каждый год к весеннему наводнению, а потом стоят, изумленно наблюдая, как река несется по улицам, сметает на своем пути мешки с песком и оставляет за собой дорожки желтой грязи, утонувших свиней и сломанную мебель.
Хуанито получил наставления, как и что нужно делать. Вначале он отправился к Ипполито и сообщил ему новость, хотя, полагаю, в Памплоне, дикой наваррской стороне, эта новость уже устарела. Отношения между Ипполито и донной Лукрецией так и не восстановились после судилища над братьями. Имена Джулио и Ферранте никогда не произносились вслух, но остались невидимой, разделяющей их стеной. Делать вид, будто это не так, Ипполито счел невозможным и поручил фра Рафаэлло передать мадонне сообщение Хуанито.
В тот год Пасха праздновалась рано, и мадонна была занята во время карнавала визитом дона Франческо, поэтому браки, какие она устроила для своих юных дам, пришлись на недолгий промежуток между Пасхой и праздником Тела Господня. Кроме того, мадонна пережила очередной выкидыш. Кое-кто объяснял его тем, что она переусердствовала с танцами и верховыми прогулками, а другие, прикрывая рот ладошкой, шептали о чересчур бурной активности в компании дона Франческо Гонзага, прибывшего в Феррару без донны Изабеллы, которая вот-вот должна была снова родить.
Мы шили приданое дальней родственнице Гонзага, которой в следующую субботу предстоял брак с племянником венецианского посла. Я помню эти незначительные подробности, даже то, что успела вдеть в иглу шелковую кремовую нить, какой вышивала букетики анютиных глазок по вырезу ночной рубашки. Помню горящие щеки фра Рафаэлло, взгляд, в котором ужас боролся с самодовольством, и спокойствие мадонны, отложившей рукоделие и сказавшей: «Войдите», когда рабыня поскреблась в дверь.
Но я не помню, как фра Рафаэлло наклонил голову и произнес:
– Мадонна, крепитесь. Я принес известие чрезвычайной важности.
– Да, – отозвалась она.
– Известие от короля Наварры, – продолжил фра Рафаэлло.
Взгляд, который донна Лукреция устремила на священника, был таким же холодным и серым, как продолговатый кусок неба в окне за ее спиной. Она ценила в нем духовного наставника, однако он не пользовался ее полным доверием, в его присутствии мадонна всегда оставалась лишь герцогиней Феррарской. Наблюдая за ней, я вдруг осознала, что она по-своему так же мастерски носит маски, как делал Чезаре. Ну вот. Я подумала о нем в прошедшем времени.
– Его гонец сообщает о смерти в бою герцога Валентинуа, мадонна.
– Герцога Романьи, – поправила она, но очень тихо.
– Бог даровал ему храбрую кончину в битве за справедливое дело, – продолжил он.
Донна Лукреция кивала, словно восхищаясь поэмой или музыкальным произведением.
– А кто гонец? – поинтересовалась она.
– Его зовут Хуан Грасика, мадонна. Полагаю, он…
– Я знаю, кто он, брат. А теперь отпускаю вас с моей благодарностью и просьбой прислать сюда Хуана Грасика.
– Вы даже не помолитесь, мадонна?
– Разумеется, помолюсь, но не здесь и не сейчас. В последнее время у нас разногласия со Всевышним. Такое впечатление, что чем больше я стараюсь угодить ему, тем больше Он меня испытывает.
Священник с поклоном удалился.
– Фидельма, – сказала мадонна, – ступай и передай своему духовному наставнику, что я приму Хуана Грасика у себя. Остальные могут идти. К тебе это не относится, Виоланта, – добавила она, когда мы отложили рукоделия и приготовились разойтись, – ты пойдешь со мной.
Мадонна поднялась с кресла, а я, поддавшись порыву, шагнула вперед и обняла ее. После секундной заминки донна Лукреция тоже ответила на мое объятие. Сколько бы я ни проигрывала в памяти эту сцену, никак не могу понять, что на меня тогда нашло. То ли я хотела утешить ее, то ли пыталась через это прикосновение обрести то, чего не чувствовала.
Хуанито допустили в ее личные покои, только когда я переодела ее в траурный наряд, еще недавно спрятанный в сундук после смертей свекра и младенца-сына. Она предпочла самый глубокий траур, черную юбку и лиф, сорочку без кружев и вышивки, черные рейтузы и туфли. Я смыла краску с ее лица, расчесала волосы и распустила по плечам, а из украшений мадонна выбрала обручальное кольцо и перстень с камеей, доставленный из Рима. Потом наклонилась к очагу, погрузила палец в пепел, не убранный с ночи, и нарисовала себе на лбу крест.
– Это следовало бы сделать священнику, – пробормотала она, – но Сесару так понравилось бы больше. Я готова, Виоланта. Пожалуйста, пригласи ко мне Хуанито. Я прилягу на кровать. У меня нет сил сидеть.
– Может, лучше отложить разговор с Хуанито, мадонна?
– Нет. Я приму его сейчас.
– Слушаюсь.
Бедный Хуанито. Уже не юноша, мужчина в летах, как и Микелотто, он поступил на службу к Чезаре, когда тот отправлялся на учебу в Перуджа, и уже не расставался с хозяином. Когда он вошел в спальню, то выглядел совершенно серым от усталости, страдания и дорожной пыли, которая поднялась вокруг него столбом, когда он стянул с головы шляпу и опустился на колени перед сестрой своего господина. Ноги у него не гнулись после долгой скачки верхом, так что мне пришлось помочь ему подняться.
– Присядь, Хуанито, – предложила мадонна, но он отказался.
Так и стоял, вытянувшись в струнку, рядом с ее кроватью, одной рукой сжимая шапку у груди, а другой придерживая пухлую сумку, висевшую на боку.
– Ладно, но предупреждаю, разговор будет долгий. Я требую, чтобы ты сообщил мне все подробности.
– Я так и думал, что вы захотите это услышать, мадонна.
– Прошу, начинай.
Жестом велев мне присесть рядом с ней на кровать, донна Лукреция взяла мою руку. К тому времени, когда Хуанито завершил свой рассказ, пальцы у меня онемели и покрылись синяками, так сильно она сжимала их.
– Моему господину, как вам известно, предстояло сопровождать его превосходительство дона Карлоса из Фландрии в Испанию.
Мы закивали. Намерение Чезаре поддержать притязания инфанта дона Карлоса на кастильский трон не изменила даже внезапная смерть от инфлюэнцы отца мальчика, Филиппа Фландрского. Наоборот, данное обстоятельство и заставило его решиться на побег. Как он писал мадонне по прибытии к шурину в Памплону, он не собирался отсиживаться на насесте, как курица, поджидая, когда старый лис, Фердинанд Арагонский, его схватит.
– Они с королем Жаном пожелали усилить позиции Наварры и попросили графа де Бомонта вернуть им крепость при Виане. Граф отказался, заявив, что он вассал короля Фердинанда, а не короля Жана, поэтому его милость король поставил моего господина во главе армии и повелел взять Виану штурмом. Видели бы вы, мадонна, его в тот день, когда мы выехали из Памплоны. Словно настали прежние времена, мужчины приветствовали его громкими криками, женщины плакали на обочине, мальчишки цеплялись за его стремена, а он восседал в седле большой и красивый, как молодой сокол. Сначала мы отправились в Ларриагу и взяли ее в осаду.
Я видела, что мадонна теряет терпение, но она не торопила Хуанито из милосердия. Подробно останавливаясь на каждой детали, он тем самым возрождал своего хозяина и черпал смелость для продолжения рассказа. После долгих рассуждений об укреплениях и брустверах, кулевринах [51] и баллистах, расчетах траекторий стрельбы и рытье окопов выяснилось, что Чезаре потерял терпение с Ларриагой, которая все не сдавалась, снял осаду и двинулся на Виану.
– Город подчинялся королю Жану, – объяснял Хуанито, – но в крепости засел сын Бомонта. Однако у него заканчивались продукты, а доставить новые припасы или подкрепление он не мог незаметно от короля и дона Сесара. На первый взгляд задача не представлялась трудной. Дон Сесар собирался быстро покончить с мятежником и сразу уехать во Фландрию. Погода там была ужасная. Плоские коричневые холмы совсем не защищали ни от ветра, ни от дождя. Одни лишь овцы и овраги, куда они падали. Мой господин решил не выставлять на ночь караульных, поскольку бури являлись нашей лучшей защитой. Он жил в приличном доме, с хорошими каменными стенами, но даже там стоял лютый холод. Король Жан подарил дону Сесару превосходную накидку из волчьей шкуры, и, по-моему, хозяин ни разу не снял ее, даже спал в ней, если, конечно, прошу прощения, дамы, не находил иных средств согреться.
Наступил рассвет 12 марта, вторник, нас разбудил чудовищный шум, крики, звон колоколов, а караульные на городских стенах метались как ошпаренные, вопя, что нас атакуют. Позже мы выяснили, что Бомонту удалось провезти припасы в крепость под прикрытием бури, и погода оказалась его лучшим другом, не нашим, а то, что видели караульные, было всего лишь отрядом сопровождения, возвращавшимся к себе. Но я забегаю вперед.
Я услышал приказ дона Сесара принести доспехи, но тут он впал в ярость, начал метаться по комнате, как леопард в клетке, и браниться так, что даже шлюха в его постели выглядела смущенной. Мне удалось нацепить на него лишь легкие латы, а шлем бросить с лестницы вслед за ним, потому что он забыл про него.
Дона Лукреция улыбнулась, а я думала о «шлюхе» в постели Чезаре, которая освобождала его тело от накидки из волчьей шкуры, словно разворачивала подарок, и мне было любопытно, пыталась ли она его остановить.
– Когда я добрался до собственной лошади, хозяина и след простыл. Он даже не задержался, чтобы проверить подпругу, как сказал конюх, а это совершенно на него не похоже и доказывает его нетерпение. Хозяину надоели эти маленькие наваррцы с их мелкими раздорами. Он был так зол, что выехал как безумный, ничего не видя перед собой, и, конечно, никто из нас не смог за ним угнаться…
– Продолжай, Хуанито. Я хочу услышать все.
– Когда он попал в засаду Бомонта, то был совершенно один. Я не понимал, что происходит, пока не увидел, как нам навстречу несется галопом его конь без всадника. Даже тогда я подумал… да что там, он был отличный боец и почти вдвое выше ростом любого наваррца.
Хуанито прокашлялся, задергал застежку на своей сумке и бросил умоляющий взгляд на мадонну.
– Я доскакал до места, но было поздно. Наваррцы скрылись, забрав с собой все: его доспехи, оружие, даже одежду. Кому-то из них хватило порядочности положить камень поверх его гениталий, но это все.
Слезы полились из глаз воина, проделав дорожки на пыльных щеках. И только рука мадонны, с силой сжимавшая мои пальцы, удержала меня от слез – мне было на что переключить внимание, на эту простую сиюминутную боль.
– Дождь лил как из ведра, и тело выглядело чистым, только земля вокруг окрасилась в красный цвет. Вскоре подошел король и накрыл его своим плащом. Король произнес молитву, после чего приказал отнести хозяина в город. Я сам обрядил тело, мадонна. Не хотел, чтобы к нему прикасались чужаки. Я состоял у него на службе с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать, поэтому это было мое право.
– Благодарю, Хуанито. Ты исполнил свой долг.
– Он выглядел как жених, когда шестеро лучших рыцарей короля Жана понесли его в церковь Святой Марии. Я расчесал ему волосы, подстриг бороду и обрядил в лучшие доспехи, черные с золотой чеканкой на груди. Он часто повторял, что эти доспехи сидят на нем, как вторая кожа. На нем было обручальное кольцо и орден Святого Михаила, которым наградил его король Людовик, а король Жан подарил ему венец вместо герцогской эмблемы, потерянной во время заварушки в Неаполе.
– Расскажи, какое у него было лицо!
– Я же говорю, мадонна, он выглядел красивым и невозмутимым. Церковь заполонили плачущие женщины. Мне рассказывали, что на его теле насчитали двадцать пять ран, хотя лицо осталось нетронутым. Я знаю лишь одно – я не смог их сосчитать. Наверное, он бился как дьявол.
– Двадцать пять. Это в пять раз больше, чем пять ран, которые получил наш Господь на кресте. А глаза у него были открыты или закрыты?
– Само собой, закрыты медяками, мадонна.
– Я имею в виду, когда ты нашел его.
Лучше бы она замолчала. Мне казалось, что у Хуанито больше не осталось сил продолжать.
– Открыты, мадонна. И взгляд какой-то… удивленный.
– А ты в них что-то рассмотрел? Говорят, образ убийцы остается в глазах жертвы.
– Правда? Возможно, я добрался туда слишком поздно. В глазах хозяина я ничего не разглядел, только дождь.
– Наверное, боги оплакивали смерть такого человека. Спасибо, Хуанито, ты говорил хорошо, а ведь для этого требовалось мужество. Знаешь Санчо, моего мажордома?
– Я встречал его в Медина-дель-Кампо.
– Ступай к нему, он даст тебе денег и найдет пристанище. При первом удобном случае я пристрою тебя на постоянное место. Мне бы хотелось, чтобы ты остался в Ферраре, тогда мы смогли бы иногда вспоминать прошлое.
Воин поклонился.
– Мне больше некуда идти, мадонна.
Я выпроводила Хуанито, объяснив, где он может найти Санчо, а также попросила передать мажордому, чтобы тот послал гонца к донне Анджеле в Сассуоло.Анджела прибыла на следующий вечер верхом на коне в сопровождении грума. Одна из ее придворных дам вскоре должна была появиться с багажом, пояснила Анджела, заполняя возникшую между нами неловкую паузу. В последний раз я виделась с подругой зимой, когда мадонна, заложив часть драгоценностей и продав часть земли в Калабрии, кое-как наскребла на приданое своей кузине, чтобы умилостивить мать дона Алессандро. Клан Пио явился в Феррару на вторую пышную свадьбу, устроенную в заново отделанных покоях герцога. Мы наслаждались устрицами, обложенными дольками апельсинов и груш, рыбой, украшенной засахаренными цветами огуречника, и салатами с анчоусами – даже трудно было представить, что наступил рождественский пост. На десерт подали обнаженные фигурки, изготовленные из лакричных пастилок, поедание которых вызвало много типично свадебных шуток, хотя матери дона Алессандро они не показались забавными. После трапезы мы составили шумную процессию, возглавляемую музыкантами, акробатами и пожирателем огня, невесть откуда добытого Фертеллой, и сопроводили жениха с невестой до их городского жилища. Щеки горели от холода и вина; пламя факелов отражалось в драгоценностях и танцевало на заснеженных улицах, отбрасывало причудливые тени на стены домов, высвечивая глаза любопытных в щелях ставен.
Лишь на секунду на меня надвинулась темнота, когда мы проходили башню Леоне и я по привычке взглянула наверх, по-прежнему ли висят на лебедках, установленных на крыше, корзинки для продуктов. Их ежедневный спуск и подъем вдоль отвесной стены башни служил доказательством, что Ферранте и Джулио живы. Не знаю, посмотрела ли наверх Анджела, впрочем, я быстро переключилась на всеобщее веселье.
Дон Альберто Пио привез Джироламо в Феррару на время свадебных торжеств. С тех пор как Чезаре похвалил мою греческую шутку, Джованни все больше ко мне привязывался, когда мы находились вместе в Непи и в Риме. Наверное, мы с ним были как два солдатика, прошедшие через военную кампанию и связанные опытом, не известным никому другому. Поэтому когда он играл с Джироламо, то часто вовлекал и меня в игры. Испытывая радость и боль одновременно, я наблюдала, как они носятся по Сала-Гранде или устраивают поединки верхом на лошадках-качалках, вооружившись ручками от швабр. Я выступала в роли судьи, когда Джованни пытался одержать верх над своим племянником, а Джироламо, маленький и крепкий, юркий и смелый, давал ему отпор. Джованни, хоть и не такой пухлый, как прежде, все же оставался вялым и медленно соображал. Джироламо, напротив, пошел в отца, каким тот был бы, если бы не болел столько в детстве после рождения донны Лукреции.
В ту пору мы также узнали, что Чезаре на свободе. Он сломал ключицу, несколько ребер и лодыжку во время побега. Веревка, спущенная из окна, оказалась короткой, и пришлось прыгать. Его путь до Памплоны превратился в муку. Зато потом он с нетерпением ждал возможности встретить Рождество вместе с шурином и наступление нового, 1507 года, который должен был принести ему удачу.
И вот теперь он мертв.
Мы поздоровались с Анджелой во дворе замка, в холодных весенних сумерках, и контраст между теперешним горем и прошлым счастьем лишь расширил ту пропасть, которая, казалось, разверзлась между нами, когда она обрела статус замужней женщины, доброе имя и собственный дом.
– Как она? – спросила Анджела, пока мы шли к покоям мадонны.
– Сама увидишь.Донна Лукреция оплакивала брата с тем отчаянием, с каким он, наверное, умирал. В этом не было никакого достоинства, сдержанности, смущения или мысли. Как только Хуанито завершил свой рассказ и ушел, она разорвала на себе одежду, расцарапала кожу на руках и плечах и завыла, словно одержимая дьяволом, издавая неземной гортанный стон и рык, заставлявший вспоминать о кошачьих драках и нищих. Донна Лукреция зачерпнула полные ладони пепла и растерла его по голове, лицу и груди, а когда огонь разожгли заново, схватила раскаленные угли, высыпала на пол и попыталась пройти по ним. Мне пришлось погасить их первым, что попалось под руку, – ночным горшком. Рабыня-далматинка умчалась в ужасе, не переставая креститься, ее тонкие белые пальцы трепетали перед длинной белой шеей.
Я думала, присутствие Анджелы успокоит мадонну, но донна Лукреция едва обратила внимание на приезд кузины. Однако когда я захотела уйти, она запретила мне покидать комнату.
– Ты – это я, – произнесла она. – Тебе некуда идти.– Виоланта просто хочет покормить меня с дороги, кузина, – сказала Анджела, – и найти швабру, чтобы подмести пепел.
Донна Лукреция посмотрела на нее так, будто понятия не имела, кто она такая и о чем говорит, а потом покачала головой. К ее губе пристала прядь волос, она зацепила ее языком, втянула в рот и принялась посасывать. Это отвлекло ее, и мадонна позволила уложить себя в кровать.
– Тебе не кажется, что ее следует связать? – обратилась ко мне Анджела. – Пока не придет лекарь.
Но не успела я ответить, как донна Лукреция снова поднялась, отплевываясь от волос, и направилась к окну, бормоча про веревки, падения и о том, что из Чезаре мог бы получиться отличный математик, прояви он больше терпения. Я обогнала мадонну, захлопнула ставни и закрепила поясом, пока Анджела силой укладывала ее обратно в постель.
– Я пошла за лекарем, – заявила Анджела. – Все гораздо хуже, чем я ожидала.
– А чего ты ожидала?
Она бросила на меня странный взгляд, расчетливый и встревоженный, но не ответила.