Грехи дома Борджа
Шрифт:
Когда Анджела вернулась с лекарем, мадонна разбила флакончик духов и крикнула через дверь, что если сюда войдет кто-нибудь, кроме Анджелы, то она заколет его осколком стекла. Это были цветочные духи с ароматом жасмина, их запах заклубился вокруг мебели, потолочной лепнины, драгоценного распятия и прилип к нашей коже.
Донна Лукреция порезала руку, но когда я попыталась перевязать рану, она не позволила.
– Ты думаешь, это важно? – воскликнула она.
Фра Рафаэлло получил тот же прием, что и кардинал Ипполито, и даже сам герцог, который примчался на короткий визит из Генуи, где помогал французскому королю подавить восстание. Он был только рад поскорее уехать в Геную, ссылаясь на восстание. В течение двух недель мадонна никого к себе не подпускала, кроме нас с Анджелой. Она бесновалась, рыдала, звала Чезаре, иногда обращалась к нему на своем беглом непонятном каталанском, словно этим можно было вернуть его. Мадонна не позволяла нам переодеть ее из рванья, поэтому мы набрасывали на нее одеяла, а она таскала их за собой по полу, переворачивая мебель, скидывая книги и чашки, щетки для волос, украшения и пудреницы. Вскоре на полу образовалась липкая опасная кашица из пролитого вина, краски для лица и разбитого стекла. Мадонна пачкалась, словно малое дитя. В тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить ее поесть, она заталкивала куски в рот пальцами и лакала воду из миски, а в результате губы и подбородок облепила толстая корка, которая потрескалась и раздражала кожу.
Если донна Лукреция засыпала, мы с Анджелой падали где придется и погружались в полусонное молчание, не имея сил говорить, и даже не пытались прибраться в окружавшем нас печальном хаосе. Я ждала, готовилась к собственной скорби, которая неминуемо должна была возникнуть, но она не приходила, во всяком случае, тогда. Горе мадонны, во всем своем диком размахе, видимо, заставило
Мадонна пристрастилась спать на полу, свернувшись калачиком и сунув в рот большой палец, как ребенок. Поэтому когда она проснулась и поморщилась от яркого луча света, проникшего сквозь щель в ставнях, первое, что увидела, – грязная сумка Хуанито. Он оставил ее, а я запихнула под кровать и совсем про нее забыла.
– Что это? – спросила мадонна, вынимая большой палец изо рта и вытирая об остатки лифа. – Что это? – повторила она, пока мы с Анджелой с трудом приходили в себя, пытаясь определить, куда она смотрит. – Под моей кроватью. Раньше этого там не было.
– Хуанито оставил. Не знаю, что там внутри.
Донна Лукреция поползла на боку, извиваясь, как змея. Дотянулась рукой до сумки и вытащила из-под кровати. Сумка раскрылась, на пол посыпались документы. Выцветшие и потрепанные, но почерк с петлями и росчерками, строчки, загибавшиеся вниз, нельзя было не узнать. Донна Лукреция села, откинула волосы с глаз, потом с ужасом взглянула на свою руку с обломанными ногтями и черными от грязи кутикулами, будто не узнавая.
– Оставьте меня, – велела она.
– Но… – начала Анджела.
– Вам нечего бояться. Ступайте.
Я отправилась к себе, намереваясь поспать. Тело сковала свинцовая усталость, однако ум был ясный, встревоженный ожиданием. Я вытащила из-под кровати дорожный сундук, достала письмо Чезаре, которое тот написал из Рима, и рисунок сира Леонардо. Сначала мне пришлось вынуть книгу рецептов моей мамы и письмо, полученное от Гидеона. Я удивилась, что сохранила его. Мне оно показалось странным и дерзким. В любом случае он давно должен был уехать.
Я разложила все эти предметы на своей кровати и уставилась на них, словно ожидая подсказки. Взяла в руки письмо Чезаре, перечитала, но элегантный слог, как всегда, остался для меня непонятным. Я отложила его в сторону, мой взгляд упал на рисунок – глаза, прикрытые тяжелыми веками, борода и усы, скрывающие изгиб рта. Чудесный рисунок, лицо узнаваемое, с легкой кривизной носа и мешками под глазами, но безжизненное, кусочек древесного угля и овечьей шкуры, секунда, пойманная и пришпиленная булавкой, как красивый мотылек.
– Мне жаль, – сказала я рисунку и внезапно пожалела обо всем, что мы не сделали вместе: о праздниках на катке, освещенном факелами, которые состоялись только в моем воображении, о летних прогулках в душистых садах, о неспетых песнях и неисполненных танцах, о стихах, какими так и не обменялись, и о всякой милой чепухе. Я всегда предполагала, что у меня будет будущее, а теперь вдруг его не стало, и все из-за удара какого-то наваррского меча. Прижав к сердцу рисунок, я опустилась на кровать среди прочих мелких напоминаний о моей земной жизни и расплакалась. Глаза жгло огнем, горло саднило, и мне уже казалось, будто я выплакала все слезы.
Я не подозревала о присутствии Анджелы до тех пор, пока она не села рядом на кровать и не обняла меня.
– Так-то лучше, – сказала подруга, гладя меня по волосам и спине, и протянула платок, вынутый из рукава, чтобы я высморкалась. – Нужно поплакать. – Я нашла утешение в ее ласковых словах и прикосновениях и попробовала улыбнуться, но она взглянула на меня серьезно. – После нападения на Джулио, – сказала она, – я внутри похолодела. Словно превратилась в статую или в одну из тех механических игрушек, что вывозят во время карнавала на платформах, – просто продолжала что-то делать. – Она неожиданно рассмеялась. – А ты меня осуждала.
– Ничего подобного. – Мне вспомнилось время, проведенное в Меделане после рождения Джулии. Разве это было осуждением?
– Нет, осуждала, в душе. Ты считала, мне следовало находиться рядом с ним, несмотря ни на что. Я ведь тебя знаю, Виоланта. Тебе даже говорить ничего не пришлось. И ты была права. Но я не сумела оправдать твоих ожиданий. Я думала: что, если он покажется мне отвратительным и он это почувствует? Насколько это было бы хуже? Не лучше ли проявить то, чего все от нас ждут?
– От нас?
– От меня и Лукреции. От Борджа. Беспощадность. Однако я ошиблась. Окажись я храбрее и честнее, Джулио не был бы замурован заживо. – Ее передернуло. – Поверь мне, Виоланта, и дня не проходит, чтобы я об этом не думала. А Джулия сейчас похожа на него, от меня ей не досталось ничего. Словно Господь сотворил ее, чтобы испытывать меня.
– В этом есть ирония. Он испытывает тебя тем, что послал дочь, а меня тем, что отобрал сына. – Сердце снова сжалось от горя. – Теперь мне его ни за что не вернут, да?
Анджела промолчала. Вскоре она похлопала меня по колену и произнесла:
– Чезаре воспитывала не его мать. Меня тоже. Большинство детей так растут. Никакого вреда в этом нет.
– Большинству детей хотя бы позволено знать, кто их матери.
– Ну, в данном вопросе Лукреция смилостивится. Теперь, когда он хорошо устроен в Карпи и вряд ли… его статус изменится, почему бы ему все и не узнать. Мы сможем вместе навещать его, когда мой муж и дон Альберто познакомятся. Давай подсунем жене Альберто тухлую устрицу, а когда она умрет, ты выйдешь за него замуж.
Анджела теперь сияла, раскачиваясь вперед-назад как ребенок, в восторге от собственного плана. Повторялась история Ферранте и Джулио, очередная неосуществимая задумка, дарящая иллюзию, будто она управляет собственной жизнью. Домашняя версия того, что́ попытался сделать ее погибший кузен со всеми его армиями и политиканством.Если бы не черные одежды донны Лукреции, пепельный крест на лбу, расцарапанное лицо и руки, я бы поверила, что мне все приснилось, начиная от смущенной торжественности фра Рафаэлло до крайнего, звериного отчаяния мадонны. Я бы поверила, что она послала за мной, намереваясь сообщить радостное известие: весной в Италию вернется Чезаре. Утром она провела какое-то время наедине с Анджелой, затем приняла Агапито – тот стал теперь секретарем папского легата в Болонье, но все равно у него остались общие с мадонной воспоминания о ее брате. При дворе мало осталось людей, желавших поговорить о нем. Герцог даже не видел смысла в официальном трауре, хотя согласился, чтобы Ипполито провел заупокойную мессу в соборе. Я надеялась, он закажет для нее новую музыку.
– Я еще не поблагодарила тебя, – сказала донна Лукреция, когда я присела в поклоне.
Она лежала на кровати, и покинуть ее у мадонны по-прежнему не было сил. Рядом я увидела сумку Хуанито, а еще пустую филигранную шкатулку, которую она поручила мне передать Чезаре, если с ней что-нибудь случится.
– Я всего лишь исполнила свой долг, мадонна.
– Виоланта, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда делаешь гораздо больше, чем того требует долг. А теперь я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Я поклонилась.
– Сегодня днем я должна поговорить с Джованни. Он, разумеется, слышал о гибели Сесара, но пока я не знаю, что он чувствует. Он, как тебе известно, очень любил Сесара. Он также очень расположен к тебе, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты составила мне компанию во время нашей с ним беседы. Он многого может не понять, и я опасаюсь, как бы это не обострило его горя.
– Конечно, мадонна. Я постараюсь утешить его. – А сама подумала, кто же утешит Джироламо, если ему это понадобится.
– Но сначала ты должна кое-что узнать о Джованни. – Непривычная нотка в ее голосе заставила меня посмотреть на мадонну внимательнее. Под глазами темные круги, опухшие, сморщенные веки, как у пожилой женщины. Во взгляде угадывалась нервозность и еще что-то – то ли раскаяние, то ли вызов. А потом она продолжила: – Джованни не сын моего отца, он сын Сесара.
– Понимаю.
Я не удивилась. В памяти всплыла картина, как Чезаре во дворе Сант-Анджело склонился, чтобы поцеловать спящего ребенка в голову, прежде чем грум снял Джованни с седла. Проявление нежности любящего родителя. Наверное, мадонна пребывала в нерешительности, не зная, как я отреагирую на известие, что Джироламо все-таки не наследник Чезаре. Оказалось, я не испытала гнева. Да что, собственно, осталось наследовать? Наверное, я должна была радоваться, что Джироламо отдан на попечение дона Альберто, а не болтается бесцельно по Ферраре, как Джованни.
– Нет, дорогая, ничего ты не понимаешь. Сесар его отец, а я его мать.
Мне бы следовало немедленно уйти. Я говорю себе, что осталась из сочувствия к мадонне или по привычке дожидаться разрешения уйти, но на самом деле меня удержало непомерное любопытство.
«Та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят. Смотри, Доротея. Ну разве она не копия моей великолепной дочери?»
– Я была абсолютной дурой, да?
Доната. Дар. Они увидели подвернувшуюся возможность и не упустили ее.
– Нет, Виоланта, тебя обманули люди, которые в силу сложившихся обстоятельств научились очень хорошо
Что ж, тогда, конечно, все не так плохо; если мадонна почувствовала угрызения совести, то, по крайней мере, она оправдана.
– По вашим словам выходит, что мы с ним согрешили больше, чем вы, – заметила я, не скрывая удивления.
– Я люблю его. – Голос мадонны истерически дрожал, и я испугалась, что горе опять захлестнет ее, как после беседы с Хуанито, но она взяла себя в руки и продолжила: – Как и ты. Даже еще сильнее. Не было ни дня, ни одной секунды в моей жизни, когда бы я не терзалась чувством вины за него и за себя. А теперь… я здесь среди всей этой роскоши, тогда как он… он…
– Вы велели ему написать мне то письмо? – спросила я, ощущая ужас при мысли, где сейчас находится Чезаре. Я всей душой хотела, чтобы он оказался прав – религия не более чем сказки, а значит, сейчас он превратился в ничто, всего лишь в плоть, тихо отделяющуюся от костей в сухой красной земле Наварры.
Мадонна кивнула с нечастным видом.
– Но он не желал окончательно порвать с тобой. Это должно польстить нам обеим. Сесар всегда высоко ценил честность. Большинству это казалось странным, а многие видели в этом его слабость. Порой он больше верил репутации человека, чем собственным глазам. Думаю, он ценил ее, как ценим мы все то, что не способны иметь. И он увидел и оценил твою честность. Скорее всего он бы не возражал, чтобы я тебе все это рассказала, но, может, я просто не в состоянии без поддержки воскресить все мои воспоминания, всю мою… любовь. Если я должна продолжать жить и заботиться о сыне, строить его будущее, то мне важно знать, что на свете есть еще одна душа, способная разделить со мной эту ношу. Само собой разумеется, я не могу рассказать обо всем Джованни. И вряд ли когда-нибудь расскажу.
– А разве того, что вы сказали, не достаточно? Вы взяли меня в свой дом, чтобы я стала игрушкой для вашего брата. Мой сын, которого я всегда считала его наследником, таковым не является. Наверное, я единственная, кто не знал, что тут происходит. Как насчет Анджелы?
– Анджела с самого начала была против моего плана. Она подружилась с тобой, чтобы защитить тебя. Ты имеешь полное право гневаться, а мне нечем оправдаться. Я просто прошу тебя выслушать меня из сострадания, которым ты наделена от природы.
Но меня разозлил вовсе не ее обман, а тот факт, что донна Лукреция мне не оставила ничего, что я могла бы оплакать. Мужчина, о котором я горевала, никогда не существовал. Я могла не сдержаться в ответ на ее просьбу, поэтому просто смотрела в напряженной тишине, как она вынимает из сумки Хуанито пачки документов.
– Можешь прочесть, – сказала мадонна, раскладывая их вокруг себя на кровати.
Я покачала головой и подняла руки, словно защищаясь от удара, но она настойчиво совала мне листы.
Некоторые были аккуратно написаны на хорошем чистом пергаменте, другие кое-как нацарапаны на затертых палимпсестах. Я увидела даже несколько истрепанных квадратиков льна, похоже вырезанных из простыней или рубашек. Чернила местами выгорели до бледно-желтой ржавчины, едва видимой, тем более неразличимой в полутемной спальне мадонны с закрытыми ставнями. Как я уже заметила раньше, все документы были написаны рукой Чезаре. Теперь я разглядела, что это были письма, и начинались они одинаково.
«Lucia, mi cor» [52] – вывел он на каждом письме. Лукреция, Лючия. Это было настолько очевидно, что я почувствовала себя еще глупее и разозлилась, что не догадалась раньше. Его вера в мои способности целительницы, разрезанные подошвы туфелек, разговоры о теленке, безыскусный поцелуй в бреду, в котором не было ничего, кроме отчаянного голода, сродни тому, что я сама испытывала, думая о Чезаре, – это все были подсказки, а я их не заметила и, как слепой Купидон, угодила в гущу интриг.– Начало ты знаешь, – произнесла мадонна, пока я перекладывала письма на кровати с обреченностью игрока, пытающегося найти удачную комбинацию в плохой раздаче карт. – Моя мать тебе рассказывала.
– Ваша матушка уверяла меня, будто вас подменили при рождении и вы не позволили Чезаре умереть, преследуя свою какую-то нечестивую цель, как подкидыш эльфов.
– А ты склонна с ней согласиться. – Она сдавленно хохотнула. – Моей матери нужно одно – лишь бы нашлось объяснение, вот тогда она спокойна. Мы с Сесаром… были… возможно, одинаковыми, но оказались по обе стороны раздела между этим миром и… еще каким-то.
– А что думал Чезаре?
– Он запомнил впечатление от первой встречи со мной. Тогда ему показалось, что все в мире слегка сдвинулось, освобождая для меня место. А когда Хуан оттолкнул его в сторону, чтобы взглянуть на меня, он даже не рассердился, понимая, что это уже неважно.
– Вы не верите, что Чезаре убил дона Хуана. – Настало время говорить прямо, без обиняков.
– Я знаю, он этого не совершал. Хуана убили по приказу Орсини. Девушка, на свидание с которой он собирался в тот вечер, сладкая приманка, принадлежала семейству Орсини. Сесар повинен лишь в том, что убедил понтифика прекратить охоту за преступниками и позволить ему устроить подобающую месть. Вот почему в глазах других он стал убийцей брата. Есть и еще доказательство. На крещении моего сына Родриго дон Паоло Орсини нес младенца от базилики обратно во дворец Санта-Марии. Я следила за ним из окна, поскольку не прошла в ту пору очищения церковью после родов и не могла сама присутствовать на церемонии. Как только младенец оказался на руках дона Паоло, он сразу раскричался, а ведь до этой секунды вел себя спокойно. Разумеется, это был знак их вины. Сесар вполне был способен на убийство, как я знаю по горькому опыту, но у него не было причины желать смерти Хуану. Наоборот, Хуан радушно принимал его при испанском дворе, пока тот вел себя прилично. Он ведь не был порочен, знаешь ли, просто слишком молод в то время и довольно глуп.
Я испытывала нечто вроде благоговения, выслушивая ее рассказ об убийстве дона Хуана. И начала понимать, что именно увидела донна Ванноцца в своей дочери и почему побаивалась ее.
– Но я забегаю вперед. Перестань задавать вопросы и позволь мне рассказать все по порядку. – Донна Лукреция и виду не подала, что сознает, какой эффект на меня производит. – Я ничего не помню из того времени, когда мы все вместе жили в доме матери. Мне было шесть лет, когда меня отослали к тетушке Адриане, а Сесар и Хуан давно уехали. Мы встречались во дворце Санта-Мария, нас собирал отец, но, как ты знаешь, вместе нам удавалось побыть подольше только летом, в Капрарола. – Она произнесла это название с нежностью, черты ее лица смягчились. – Жаркими ночами мы часто устраивались спать на крыше, и иногда, если я пугалась чего-то или мне становилось одиноко – звезды могут заставить почувствовать одиночество, такие они далекие и равнодушные ко всем нам, – я залезала под одеяло к Чезаре и сворачивалась калачиком. Только не к Хуану – он поднял бы шум, что ему жарко или я перетягиваю на себя всю постель. И не к Джоффре, разумеется, потому что он был еще совсем ребенок. – Мадонна замолчала и поискала среди писем, разбросанных по кровати. Выбрав одно, протянула мне: – Прочти. Пусть он сам тебе расскажет своими словами.
– Я не умею читать на вашем языке.
– Сумеешь, если захочешь.
Я словно вторглась на чужую территорию глубоко личных секретов, и в то же время это было не так, меня пригласили, а я не отказалась от приглашения.В ту ночь, когда мне позволили подняться на палубу во время переезда в Вильянуова-дель-Грао, на небе светила полная луна. Помнишь, как мы спали на крыше в Капрарола и ты забиралась ко мне под одеяло и задавала вопросы, что роились в твоей головке, мешая уснуть? Как летучие мыши видят в темноте? Откуда планеты знают, куда перемещаться? Что случится с шестиногим теленком? А ты женишься на мне, когда мы станем взрослыми? Кажется, мне тогда было одиннадцать, а тебе шесть.
Однажды ночью во время полнолуния я объяснил тебе, как луна управляет приливами, а ты сказала, что я как луна, а ты как море, всегда следуешь за мной. Я тогда промолчал, потому что знал: на самом деле все наоборот .
Я снова попала под его обаяние. Подняв голову, я встретилась взглядом с мадонной, и она сразу поняла, что я чувствую.
– Они все такие, – вздохнула она. – Держи. – Мадонна предала мне другое письмо.
Мы начали очень молодыми. Из нас можно было вылепить все, что угодно, как из мягкой глины. Глина реагировала на каждое прикосновение, каждую ласку, каждый ваял то, что хотел видеть в другом, а в результате наши тела идеально подошли друг другу. А потом нас обожгли в печи, и мы навсегда остались такими, предназначенными лишь друг для друга .
– Все изменилось, когда Сесар уехал учиться. В то лето он вернулся в Капрарола из Перуджи. Это был другой человек. Большой, широкоплечий, с бородкой, и ему просто хотелось заниматься с Хуаном тем, что он называл мужскими делами. Они охотились, рыбачили, возились со щенками и устраивали бои с молодыми бычками. А еще часами прятались по углам и хихикали над книгой, раздобытой Сесаром, «Диалогами Платона», как объяснил он мужу нашей матери, посвященными поведению молодых людей. Разумеется, это были никакие не диалоги, но книга оказалась на греческом, а сир Джорджио не очень хорошо знал этот язык. Мы по-прежнему спали на крыше, и я все так же уютно устраивалась у него под боком, но иногда Сесар поворачивался ко мне спиной и сердился на мою болтовню. Однажды ночью моя рука коснулась…