Гремучий студень
Шрифт:
Сыщик встал с кресла и флегматично налил себе чай.
– Я был готов к чему-то подобному. После сегодняшнего убийства…
– А что случилось? – встрепенулась Лукерья.
– Ах да, вы же только что с поезда. Не слыхали еще. Фрол взорвал своего отца, артиста Столетова. Может и не сам бомбу бросил, но следователь уверен, что к этому причастен кто-то из банды Бойчука.
– Да уж, подручных он подобрал себе под стать. Такие же лиходеи, – журналистка зябко передернула плечами, хотя в комнатке не было сквозняков. – Взять хоть бандита по кличке Хруст! Этот гигант убивает голыми руками. Сжимает
– Лукерья Дмитриевна!
– Сыплют внутрь картечь вперемешку с толченым стеклом…
– Избавьте от подробностей.
– А? Да, конечно… Простите, – журналистка закусила губу. – У меня просто в голове не укладывается, что люди, поставленные охранять закон и порядок, готовы идти на подобную жестокость.
– Не так страшен дьявол, как ангелы, с пеной у рта сражающиеся за правое дело, – Мармеладов отхлебнул из чашки, поморщился. – Чай простыл. Хотите еще?
Он приоткрыл дверь и позвал:
– Серафима!
Из коридора послышалось недовольное ворчание.
– Ой, да когда же вы утихомиритесь?
– Скоро, миленькая. Скоро! А пока что принеси еще кипятку.
Лукерья в это время отошла к окошку и в задумчивости водила пальцем по стеклу. Не поворачиваясь к сыщику, спросила:
– Знаете, как Рауф взорвал жандармское отделение? Он влез на второй этаж, в кабинет офицера, привязал его к стулу, вспорол несчастному живот… И вложил бомбу, – она говорила с паузами, пытаясь побороть подкатывающую к горлу тошноту. – Офицер кричал благим матом, к нему сбежались все жандармы. Увидели кровь, попытались перевязать рану… И тут громыхнул взрыв! Но Бойчук задумал нечто еще более страшное…
Журналистка резко обернулась и подошла к Мармеладову.
– С недавних пор он везде похваляется, что еще до нового года убьет императора.
– Разве не все бомбисты хотят этого? – переспросил сыщик.
– Вовсе нет. Представьте себе, народовольцы до сих пор не имеют общего мнения по данному вопросу. Много спорят, да все впустую. Но даже те, кто желает смерти Александру Николаевичу, не испытывают к нему неприязни. Они признают, что это лишь жестокая необходимость. Они готовы метнуть бомбу в символ самодержавия, а не в человека. Бойчук же переполнен столь жгучей ненавистью к императору, будто тот лично обидел его.
Сыщик помолчал немного, раздумывая о последствиях следующей фразы, но все же решился:
– Лукерья Дмитриевна, вы всегда ратовали за то, чтобы журналисты в своих суждениях не были предвзятыми. Полностью разделяю эту точку зрения. Но заметно, что эту ситуацию вы принимаете чересчур близко к сердцу. В ваших словах о Бойчуке чувствуется откровенная неприязнь.
– А я и не скрываю своей ненависти, – она яростно топнула каблучком. – Вы такой умный и проницательный. Неужели не понимаете? Неужели вам нужно все объяснять? Это бомбисты Бойчука кинули три бомбы в открытые
Лукерья почти прокричала это, а потом резко сорвалась на шепот:
– Нельзя сказать, что я любила его, но все-таки, приятные чувства…
– Вы сказали – убил? Стало быть, Прохор Степанович…
– Скончался в больнице. Вы не читали в «Известиях»? В некрологе нет ни слова про взрыв, но…
Она отвернулась и заплакала.
– Луша…
Сыщик обнял ее вздрагивающие плечи. Девушка доверчиво потерлась затылком о его небритую щеку, прижалась всем телом. В ее движениях было столько робости, обычно не присущей этой взрывной и решительной особе, что Мармеладов на секунду растерялся и замер, не находя нужных слов.
Именно в эту секунду и распахнулась дверь.
– Фу-ты, ну-ты! – прошипела Серафима. – А я гляжу, у вас тут и без кипятка пар идет!
Мармеладов приложил палец к губам, но служанка сделала вид, что не заметила. Она поставила на стол кружку с горячей водой и сложила руки на груди.
– А я-то думала, в их-ституте благородных девиц обучают манерам. Аль она у тебя вовсе и не благородная?
Лукерья испуганно всхлипнула и отвернулась, спрятав заплаканное лицо на груди сыщика.
– Аль она у тебя уже и не девица?
Уши журналистки горели, как грозди калины в морозный день.
– Да что ты лаешь, выжига? – нахмурился Мармеладов. – У нее жених погиб.
– Это чего ж получается, один прахом пошел, сразу кинулась нового искать? – не унималась прислужница. – Слышь, скавалда, а чего ж ты к непутящему-то притянулась? Аль получше кавалеров не нашлось?
Рыдания все-таки прорвались наружу и Лукерья застонала в голос.
– Мать честна! Ты чего ж, и вправду плачешь? – всплеснула пухлыми руками Серафима. – А я-то, дуреха, тебя по кочкам несу… Ну все, все. Москва слезам не потакает. Пойду уж, поищу пирога для тебя, горемычная.
Дверь она закрыла со всей возможной осторожностью, чтобы лишний раз не стукнуть.
Лукерья робко отстранилась от сыщика.
– Не смотрите на меня сейчас, Родион Романович. Через минуту я приведу себя в порядок. Платок ваш будет окончательно испорчен, – она продолжала всхлипывать, но в голосе уже пробивались первые всходы новой бури, – но вы сами виноваты. Довели до истерики! А я не плакса какая, за все это время ни слезинки не проронила. Крепилась, как могла. Но нет же. Надо было вам ворваться в мою душу со своими бесцеремонными расспросами.
Сыщик стоял у стола и раскладывал листы протокола в нужном порядке.
– Иной раз и поплакать полезно, – пробормотал он.
– Какого лешего вы это сказали? – а вот и буря, как по заказу. – Полезно поплакать? Серьезно? Вы так снисходительны, г-н Мармеладов. Конечно, мне полезно поплакать, ведь я всего лишь женщина. У нас же у всех глаза на мокром месте! Чуть что – слезы, причитания. По-другому же мы не умеем, да?
– Я имел в виду не это. Женщине, мужчине, ребенку или старику – всем нужно время от времени поплакать. Вместе со слезами организм покидает тревожное напряжение. Это ужасно, если нервы все время на пределе. Закрути колки слишком туго и любая струна порвется, даже самая прочная.