Хаидэ
Шрифт:
Она открыла спящие глаза, распахнула их двумя колодцами, вперив в стремительно растущую бездну. И засмеялась, ожидая последнего удара, что разнесет оба тела в мелкие ошметки, которые уже не собрать.
Рыкнула и села, обвивая шелковый мускулистый круп длинным хвостом с подрагивающим от ярости кончиком. Повела тупой мордой, раздувая черные бархатные ноздри. И прянула треугольными ушами, в которые бросился шум. Крики, смех, невнятные слова без смысла и понимания. Дернув длинными усами, она снова зарычала, поднимая сильную лапу навстречу палке, просунутой через прутья решетки. Когти поползли
В груди рождался рык, угрожая тому, кто еще раз посмеет… Хвост метался из стороны в сторону. А глаза медленно переходили с одной скалящейся рожи на другую, отмечая малейшие изменения в их гримасах. Этот побоится. А этот стоит далеко. Эта решилась.
Онторо рванулась к самым прутьям и, просунув лапу через прутья, махнула веером когтей по руке, что уже отдергивалась. Женщина закричала, прижимая к груди окровавленную ладонь. Перед Онторо шлепнулся кусок сырого мяса, и она пригнулась, топыря лопатки под шелком пятнистой шкуры, рыча и обнюхивая подачку.
— Н-не надо мяса! — укоризненно заорал мужчина, покачиваясь, — твари не пойдут драться!
— Да они не кормлены три дня, — засмеялся другой, — ей этот клочок на один зуб. Смотри, проглотила целиком!
Онторо тщательно облизала усы. Мясо вкусное. Мало. Второй Онторо не хватило.
Оглянулась, краем сознания недоумевая. И посмотрела в глаза сама себе, схваченная мгновенным головокружением. Зеленые глаза, пылающие как два яростных солнца с черным глубоким зрачком. Два глаза. И ее два. Четыре?
«Не задавай человеческих вопросов, черная тварь. Непосильны. Умрешь».
Голос Белого Всадника был мягким и полным заботы. И Онторо тут же полюбила его еще сильнее, в оба своих бешено стучащих сердца. Вместо рычания в груди зародилось глухое страстное мурлыканье, заполнило вонючую клетку, исходя из двух звериных глоток. Пусть скажет, что делать. Они сделают. Убить? Убьют.
— Ты глянь, как вьется! И вторая! Ты им чего дал, в мясе, Кантор?
— Любовного зелья, не иначе!
— Войди в клетку, Кантор, смотри, они тебя манят. Как сладкие девки.
Толстяк отступил, тряся взлохмаченной головой.
— Не-ет. У этих девок такие когти! Пусть демон Иму полюбится с ними. С обеими. А я посмотрю издалека.
— Где наша хозяйка? Пусть уже бой!
— Погоди, демон еще пьет. Можешь спросить его, каково это — быть страшным уродом.
— Да. А то после вдруг ему откусят язык.
Переговариваясь, мужчины уходили к бассейну, торопясь поглазеть на пиршество перед боем. Женщины вели плачущую подругу, прижимающую к груди наспех обернутую полотном располосованную руку. Рядом суетилась Керия, держа плошку с травяным бальзамом.
Онторо поглядела вслед и села — в одном углу клетки и в другом. Подрагивали хвосты, сверкали зеленью злые глаза. Уши прядали, прислушиваясь к внешнему шуму и к мягкому голосу в круглых лобастых головах.
«Победи его, черная тварь. Победи на глаза у той, что побеждает тебя, даже не зная о тебе. И этим ты сделаешь ее слабой».
Что-то внутри шевельнулось, что-то из прежней человеческой жизни, в которой Нуба занимал ее мысли, и тело тосковало по нему, и ничего больше не
Но вяло крутясь, человеческое, лишенное слова, не могло возражать. А голос Белого Всадника, такой мягкий, такой чудесный и полный любви, все говорил, мурлыкая вместе с ней.
«Ты знаешь, кто для нас важнее. Заставь его закричать, призывая. Пусть он соединится с ней. И пусть умрет, не отпуская ее, а лишь сильнее натягивая нить. Горе приведет ее к нам, как ведут зверя, схваченного злой жилкой за шею. А ты примешь его в себя, насытишь тугие животы черным мясом. Победишь. И войдешь в темный эдем»…
Мератос сидела на своем месте, уставившись на ветки в мохнатых розовых цветах. Сжимала в потной руке скомканный браслет из золотых пряжек, собранных на цепочки. Она волновалась, ровно ли сунула под платье подушку, но не решалась поправить и радовалась, что суета вокруг черного демона отвлекает женщин от разглядывания и сплетен.
Происшедшее в темноте маленькой комнаты не слишком взволновало ее, в доме Теренция мимолетная жадная любовь Лоя, что мог поймать ее, когда быстро шла через двор, давно стала привычной. И она так же мимоходом могла задрать подол, правильно повернуться, ловко помочь рукой, не стараясь получить любовной сладости, и покупая телом другое — покровительство разболтанного сильного Лоя, которого опасались другие рабы и на которого заглядывались девушки. Заглядывались, а подол задирал он — ей, Мератос. И зная, что Лой лениво прихватывает любую, что бежит мимо, опустив лицо и перебирая босыми ступнями, она притворялась влюбленной и страстной, закатывала глаза, и без возражений отдавала себя. Чтоб Лою не хватало сил на других. Чтоб все понимали, главный и самый сильный раб в доме — это ее люб, ее, Мератос.
У Теренция она покупала другое. И была с ним другой. Как садовая скрытная жабка, что переползая с зеленой ветки на красный цветок, она меняла себя, становясь то нахально-приветливой, то восхищенно-восторженной. И даже не думала об этом, как та жабка, просто менялась и все. А мысли, что приходили в неумную голову, они были поверх смены цветов, отдельны от притворных любовных страстей. И все они лежали в темноте. Мератос, невысокая, тупая и слабая, мстила и наказывала. Это волновало ее куда больше мокрого движения мужского члена в ее почти всегда равнодушном нутре. Сидя верхом на черных бедрах Лоя она мстила рабыням. Ложась под тяжелое тело Теренция, мстила бывшей хозяйке. Убежав в чужом доме в тайную комнатку, там, держа руками складки дорогой ткани повыше и приседая на раздвинутых ногах, мстила Теренцию, как думала, за то, что не любил и заставлял быть как Хаидэ. Не осознавая, что будь он другим, ласковым к ней, она все равно нашла бы, за что еще наказать его мелкими тайными местями. Ведь это — такое удовольствие.
И поздними вечерами, вознеся перед алтарем торопливую молитву, а потом засыпая, она снова и снова возвращалась к самому сладкому — к самой большой совершенной мести. Как синело лицо сына знатной, как была наказана ею, Мератос, безумная сестра хозяйки, и как Теренций выгнал жену, и старея на глазах, тоскует о сыне. Кто смог бы совершить столько темных дел одним лишь движением — вынуть горстку листиков из мешочка, раздавить в пальцах и помазать детские губы.
И гордясь размерами последствий, засыпала, большая, огромная, как туча, Мератос.