Хаидэ
Шрифт:
«Вернись назад, еще дальше, в прошлое, туда…»
Но Теренций, выдохнув, не позволил внутреннему голосу продолжать. Все, что можно подумать о происходящем, он успеет подумать потом. Потому что…
И снова замер, на этот раз прогнав не только слова, но и мысли.
И мир вдруг опустился, подступая к его ушам — он услышал за нестройными голосами и топотом — уханье ночной птицы и дальний шум волн, звон и неясный грохот корабельных снастей из неспящего порта. И к глазам подступил мир, впуская в расширенные зрачки восторг пурпура, песню кобальта, покой охры и
По спине пробежала дрожь восхищения. И ее он ощутил, всей кожей, как и тяжелое торжество зноя, и еле заметную свежесть где-то идущей грозы. Не думая, а просто растворяясь в этом восхищении, сжал пальцы, а на каждом — ноготь и он полукружием отпечатывается в коже ладони.
Двинулся позвоночник, поворачивая большое тело. Поднялась, послушно подтягивая сухожилиями мышцы и суставы, нога, мягко встала на всю ступню. За ней сделала шаг другая.
Он молча спускался по лестнице, проходил мимо кланяющихся рабов, и так же ничего не говоря, прошел мимо опешившей Мератос, которая торопилась в спальню. Раскрыла рот, глядя на мерно уходящего в полумрак хозяина. А Теренций шел. Не в перистиль, где за эти несколько мгновений, что вместили его превращение, почти ничего не успело произойти.
У ворот кивнул стражникам, сказал властно:
— Впустите. Хозяйка ждет.
Загремели засовы и высокий худой старик, с большим горбатым носом на смуглом лице, вошел, ведя за рукав женщину в черном покрывале. Увидев Теренция, поклонился, собираясь что-то сказать. Но тот отвернулся и пошел обратно, неся в груди ставшее легким сердце. Сердце черноволосого мальчишки, влюбленного в выцветшее бескрайнее небо Эллады и променявшего его потом, когда научился мыслить и выбирать самое для себя лучшее, на чужую страну, что так и не стала ему родной.
Даориций хмыкнул, досадуя, что величавое приветствие пропало, не сказанное. И торопливо последовал за Маурой, которая почти бежала на крики и говор.
В жизни бывают странные времена, когда все вдруг устремляется в точку, в воронку, что засасывает в себя события и тех, кто совершает их. Кто-то оказывается там, повинуясь неумолимой логике происходящего, а кто-то вдруг открывает глаза, будто проснувшись, и обнаруживает себя там, не умея объяснить, а что же привело? Что заставило? Откуда эта нелогичная цепь случайностей, собравшая вместе тех, кого раскидала жизнь? И почему пересеклись они не только в бескрайних пространствах, но и во времени? У кого искать объяснений и требовать их?
Один, столкнувшись, предпочитает забыть, другой — пытается объяснить сам, с натугой сводя упирающиеся обрывки нитей. А кто-то, держа в памяти, как родниковую воду в деревянной плошке, бережно несет по жизни, заглядывая в колеблющееся зеркало чуда, и улыбается, принимая его. Это — было, скажет такой человек. И, рассказывая детям и внукам, даже не поймет, что вот она пришла — еще одна легенда. Не сказка, придуманная для развлечения, а бесхитростный пересказ чуда, теми, кто видел, принял и сберег.
Пока Маура бежала к решеткам, далеко обогнав с трудом поспевающего купца, старый Теренций тихо вернулся в свои
— Иму! — крик ворвался в голову Хаидэ, и она с трудом открыла глаза, стараясь рассмотреть великана. Но закрыла их снова. Рот слабо хватал горячий воздух, она не чувствовала рук и ног, равнодушие накатывало, заполняя мозг. Она устала. Так сильно, что уже не могла полагаться на себя, хотя заклинала, готовилась и была полна ледяной решимости победить. Но сила соперника казалась бесконечной, и наступил миг, когда вымотанная Хаидэ поняла — чуть раньше, чем это поняло ее тело — не будет ей победы. Она может сопротивляться до смерти и умрет, сопротивляясь, но не победит. Если не случится чуда.
А верить в чудо не доставало сил.
— Иму! — грохотало в ушах. Хаидэ сморщилась от боли, что-то рвало и выламывало суставы, сгибая их и дергая. А потом крик в голове сменился ударом и затихающим гулом.
Маура, вцепившись в прутья, смотрела, как Нуба, наступая на хвост змеи, руками растаскивает плотные кольца, пригибается, и резко отдергивает лицо, разбрасывая ошметки белого мяса, сдобренного кровью.
— Папа, папа Даори, он убивает змея!
— Да, дочка. Силен!
— Убивает! Он…
Откинув с волос покрывало, она плакала, держась за холодное железо, и смеялась, с горящими глазами, когда великан снова и снова выкручивал длинное тулово, расплетая кольца, посреди которых вяло болтались руки и ноги жертвы.
Техути, заняв место рядом с Канарией, отворачивался от схватки, но хозяйка дергала его руку, властным жестом приказывая смотреть, и он, вздохнув, уставился на битву. Но думал о своем. Грязная смерть не занимала его, вернее, мелькнувшая на краю сознания боязливая мысль, о том, что может случиться с ним, если сам впадет в немилость, у такой-то женщины, наполнила его душу отвращением к происходящему. Он прищурился, чтоб все выглядело размазанными пятнами. И хмуро размышлял о том, что в женском поклонении есть свои очень-очень крупные недостатки. Жаль, он не герой из мифов и не может стать сразу десятком, сотней одинаковых Техути, чтоб милостиво одарить каждую женщину своим вниманием. Возможно, тогда наступил бы мир и покой…
— Убил! — крикнул кто-то и закашлялся, повторяя в возбуждении, — убил, демон прикончил змею!
— Смотрите!
— А-а-а, смерть ее!
— Кончил тварь!
Люди вскакивали, хватали друг друга за руки и одежду, указывали на вялые распластанные петли. И вдруг мужчина, совершенно пьяный, с всклокоченной бородой, заорал, размахивая длинными руками:
— Девку! Теперь девку!
— Убей! — вопль пронесся над черными верхушками деревьев, вспугивая птиц.