Хазарские сны
Шрифт:
Не родись красивой, ох, не родись. Бабушку Александру не просто раскулачили, ей еще почему-то предписали аж Соловки. Причем предписали почему-то отдельно от Владимира Лонгиновича, хотя управляющим-то был он, а не она. Она — жена, не более того, хоть и с зингеровской машинкою. Но упечь почему-то хотели именно её. Очень хотелось кому-то ее упечь. Деду же, посчитали, достаточно будет Николы. Обобрав до нитки, его вместе с другими раскулаченными шуганули под общим конвоем всего-то за пятьдесят километров: из Садового, Шангиреевки по-старому, в Николу.
Бабку, думаю, очень хотели упечь те самые, которые спешно переименовывали, чтоб и духу княжьего не осталось, Шангиреевку.
И бабку — с глаз долой, чтоб духу, стало быть,
Не родись красивой, а родись очень красивой.
Как получилось, что вместо замужней старшей сестры на Соловки была угнана самая младшая из четырех, незамужняя?
Тоже, конечно, не последнего разбору — сужу по одной коллективной семейной фотографии, дошедшей до меня, где она еще подросток, стоит в центре, с узким продолговатым, отроческим — отроковицы — лицом и фамильным прямым, прямо-таки молодогвардейским взглядом. Да что там фотокарточка — об этом можно судить и по двум старшим ее сестрам, дошедшим до меня, как говорится, в живом и натуральном виде.
И все же, все же.
У них ведь к тому времени даже фамилии были разные: у одной еще своя, девичья, у другой уже чужая, мужнина. И возраст: старшей уже под сорок, младшей же только-только исполнилось восемнадцать.
Если уж в сорок пять баба ягодка опять, то в тридцать семь и подавно.
Видимо, кто-то из очень крутых местных революционеров долгонько-таки домогался-дожидался бабки Александры.
Мне рассказывали, как в эти степи приезжал Троцкий. Расстрелял в Святом Кресте пять тысяч «контрреволюционеров» — потребовалось его личное вмешательство и участие, чтобы в две недели порешить такую массу степного народу: местные власти явно тянули с исполнением столь грандиозного приказа, призванного устрашить всю бунтовавшую степь.
Святокрестовский расстрел — более или менее известный исторический факт. (Расстреливали практически там же, где в девяносто пятом разыгрался главный акт трагедии захвата Буденновска, он же в прошлом Святой Крест, басаевцами).
После расстрела Троцкий поехал на охоту.
И всё же больше всего шокирует не это.
Троцкий поехал на охоту в мои родные места и попросил оставить его в степи на два дня одного: вот что меня потрясает более всего.
Они совершенно не боялись народа, который расстреливали ни за что, ни про что (хотя за что такое невероятное можно и должно расстрелять сразу пять тысяч? — расстреливать имеет право лишь Господь Бог, прищурившись, как снайпер, из поднебесья, и то поодиночке: мол, я тэбэ спородыв, я тэбэ и кокну — по логике Тараса Бульбы). Они его в грош не ставили, в том числе по части мести. Против чеченцев — они же — еще в двадцатых применяли аэропланы, а на собственно русских (моршанских), бляха-муха, ничем, кроме пулеметных лент, не расходовались.
Или потому, что сами вышли из него же, из народа, если не этого, так из сопредельного? Или потому что уверовали: они сами, единолично, представляют Господа Бога на этой грешной земле? Если не самого его в целом, то, как минимум, карающую господню руку, длань или какой-либо еще немаловажный орган Его.
Вот и прищуривались без оглядки.
В таком случае и роковой альпеншток, который спустя почти полвека только что показали по телевизору, очутился в руках у Рамона Меркадера, и сам-то этот молодой горячий испанец, переспавший по пути к Троцкому со всеми его любовницами и похороненный впоследствии Героем Советского Союза в России, в Москве, на Новодевичьем, на правительственном, оказался длинной рукою не только Сталина, но и кой-кого повыше.
Двое суток пробыл Троцкий в моей родной степи: охотился на перелётную дичь. Был он все-таки не один. С ним находилась машина иностранного производства — возможно, реквизированный в свое время лимузин одного из здешних князей. В машине два дня спал, отсыпался, выставив в открытое окно длинные ноги в хороших, тоже
В данном же случае все это почему-то отброшено: спецпоезд с челядью и охраною дожидался на станции в Святом Кресте.
Еще был складной стул с ременным сиденьем из тех, на которых любят сидеть за своей сидячей работой сапожники: многие вожди, как известно, вышли из подмастерьев.
И был отличный двуствольный «зауэр» со скупо изукрашенным ложем и цевьём.
Откуда я это знаю? Я знаю это достоверно потому, что Троцкий попросил в Левокумке провожатого. И этот избранный им провожатый дожил — все в той же Левокумке, ставшей к тому времени районным центром, и до тех лет пока в ней не объявился и я. Юным сотрудником местной районной газеты.
Теперь понимаю, почему все лишнее, обременяющее было оставлено, отброшено в Святом Кресте. За несколько десятков километров: Троцкий, судя по всему, был настоящим охотником.
Когда-то в одной из командировок на Черные земли я повстречал там Васю Глотова. Вася — коренной житель здешней полупустыни. Я застал его лежачим. За несколько лет до нашего знакомства Васю сбила машина: я просто не представляю, как он не смог разминуться с нею в этой бескрайней степи. Видно, оба были крепко выпимши. Гостиницы в поселке не существовало. На Черные я добрался с ангиной, и тут она разыгралась всерьез: температура бахнула под сорок. Шатавшегося, меня и привели в Васин дом — на постой. Вася жил с матерью: когда его парализовало и все поняли, что это бесповоротно и окончательно, жена всё же поняла это первой и, подхватив маленькую дочку, удрала от Васи на Большую Землю. Поскольку матери в таких случаях никогда не верят ни во что бесповоротное и окончательное, старушка и билась с Васей, как могла, и где могла сшибала копейку, в том числе и впуская на ночлег редких командированных с Большой Земли.
Это отдельный разговор, как они меня дружно и трогательно лечили, и как в три дня поставили на ноги, хотя в таких условиях и при такой заботе я готов был валяться и неделю. Вася, поскольку сам окончательно лежачий, усердствовал особо: водка с медом чередовалась с водкою с перцем, и к вечеру я уже ничем, кроме температуры, был неотличим от Васи. В перерывах калмыцкий чай, то есть собственно листовой брикетный чай двадцать четвертый номер, жирное коровье молоко с крупной солью и еще с брусочком нутряного бараньего жира и смазыванье груди теплым гусиным салом с последующим завертыванием в пуховое одеяло с непременной чашкой горячего козьего молока, в котором опять же плавала толика не то масла, не то чьего-то жира.
Черные скотоводческие земли и лечили меня по-черному, подручными, скотоводческими средствами. Просто удивительно, как я там не дал дуба от расстройства желудка: видимо, гнойная ангина, нотная дама, и убралась от греха подальше этим черным ходом.
Жена все же ошиблась. Вася, хоть и был лежачий, но не бесповоротно — у него действовала половинка задницы, и он на этой половинке умудрялся слезать с кровати и даже передвигаться, упираясь сильными руками в пол, по комнатам. «Ползун» — называли после войны подобного рода фронтовых инвалидов.