Хазарские сны
Шрифт:
Ехали медленно, торжественно. Все, кроме Сергея, чувствовали себя виноватыми. А виновнее всех — «козлик»: он, как наиболее нашкодивший, вообще двигался ощупью, робко замирая перед каждой ямою и каждым пешеходом, которые по случаю Первомая шлялись по проезжей части как ни попадя, некоторые, подражая «козлику», так уже и на четвереньках.
В доме тетка уложила мальчонку в отдельной комнате на парадную белоснежную постель. У Сергея сами собой слипались глаза. Слезы были сродни тем, какими плачут по весне почки на здешних акациях. Но он слышал, как в другой комнате вполголоса переговаривались дядька с шофером: вызывать милицию или не вызывать? Дядька и сам к тому времени закончил школу автомеханизации и был не только
— Повреждения на машине имеются? — по-прежнему вполголоса, но строго, уже почти как завгар, а то и как сам автоинспектор, спросил дядька.
— В каком смысле? — встревожился шофер.
— В таком: приедешь в гараж, а на капоте или радиаторе вмятина. Где получил? — спросят.
— Да что вы, Сергей Владимирович, ничего нету, — взмолился собеседник заметно дрогнувшим голосом: железо-то железо, а все-таки роднее, чем чужая голова — своей поплатиться можно.
— Ну тогда, пожалуй, обойдемся без милиции, — подытожил дядька Сергей.
Вздох громадного облегчения докатился через стену и до Серегиных ушей. Сергей и сам обрадовался, что его стриженая башкенция не причинила какого-либо урона цельнометаллическому «козлу», броневику сельскохозяйственных дорог, и того не надо везти к хирургу.
Козлиный шофер куда-то исчез, но через полчаса заявился вновь: к Сергею в теткиных руках приплыла трехлитровая банка абрикосового сока.
Что приплыло или, точнее, осело в соседней комнатке, неясно, однако голоса двух собеседников в ней почему-то становились все громче и местами даже жизнерадостней. А в возникающие иногда недлинные паузы вплеталось деликатное побулькивание: видимо, два выпускника одной районной школы автомеханизации вышли в парный продолжительный заезд.
Наверное, мать вызвали телеграммой.
Наверное, прочитала телеграмму ей, неграмотной, сама почтальонка, и мать побелела, как будто получила уже похоронку.
Как она, никогда никуда дальше Буденновска не ездившая, добиралась до Благодарного, оставив дома двухлетнего мальчонку? Как нашла братнин дом? Как вообще нашла в себе силы — ехать? Трястись на попутных или в «пассажирке», жестяной колымаге пятидесятых — в этих автобусах не было крыши, и ветер, дождь, снег безбилетно путешествовали в них наряду с «обилеченными» прилежными пассажирами. Трястись, тащиться, а не лететь, устремляясь несовершенным телом за крылатой душой?
Сергей не ходил в школу, днями валялся все в той же кровати или слонялся по дому — врачи ездили к нему на дом, делали перевязки, прописывали микстуры, еще и еще раз ощупывали налысо обритую, как у тифозного красноармейца, ребристую, словно гранёный стакан, и теперь еще и со скворечниковым летком — чтоб мысли беспрепятственно вылетали-влетали, чтоб тесно им там не было — головенку.
Мысли летают печальные.
Почти целый год одиночества и забвения — пробоину в голове он, похоже, получил не в самом конце его, а еще в начале.
Ну да — странные вещи стали твориться с ним, как только оторвали его от матери, как только скрылась она, со скрещенными на груди руками, в пыли, поднятой «пассажиркою»: утюговатый автобусик тащился по грейдеру, волоча за собою гигантский желтый парашют, как будто был на самом деле «шаттлом», «бураном», только что спустившимся с небес на грешную и пыльную землю.
Сергей впал в сон и стал слышать голоса — как во сне, так и наяву.
И никаких успехов в учебе! Семья, в какую попал, действительно грамотная. Дядька Сергей, вон, кроме краткосрочных курсов сержантов-артиллеристов да школы-семилетки войны и наблюдения через гаубичный прицел за сопредельными японскими
В Николе же просто рвался учиться. Как Михайло Ломоносов. Первого сентября пятьдесят третьего года, когда даже Лариска Булейкина, помахивая портфелем, убежала от него в школу, Сергей устроил матери грандиозный рев. Плакал, рычал, катался по полу — требовал, чтобы и его отвели туда же. Мать сперва посмеивалась над ним, отмахивалась — Лариска же старше тебя, дурачка! — а потом поняла, что дело нешуточное: парень аж синеет в крике. Мать вообще не могла сопротивляться его капризам, даже самым нелепым, и Сергей знал это. Она как будто не помнила, что заполучила его вовсе не непорочным зачатием: не было в доме божества более намоленного и более же балованного — в тех пределах, которые могла себе позволить простая сельская работница, которую оправдывает только одно: недолгий совместный со старшим сыном век определила им судьба.
Хотя для справедливости следует сказать: а с младшими и того короче. Но их, как старшего, уже почему-то не баловали.
Каждый год в счет налога на «самообложение» — только в России можно спустить сверху такое иезуитское название налога: где же еще найти дураков и дур, которые сами себя бы «облагали» (проще самообложиться матом)? — мать сдавала государству по бычку. Целый год его растили, кохали, чтобы следующей весной на налыгаче отвести государству, причем не за понюшку табаку. Мать скорбно, почти как в последний путь — чаще всего, наверное, это так и было — вела слабо упиравшуюся скотинку на веревке. Сергей же следовал непосредственно за бычковым хвостом. «Быкам хвосты крутить» — это выражение он знал и в его прямом, а не только фигуральном смысле.
При таких налогах разбогатеть матери не удалось бы, даже проживи она не сорок четыре, а девяносто четыре года.
Государство, по Серегиным представлениям, располагалось рядом с сельпо — именно там находилась загородка, сооруженная из почернелых горбылей, куда сельчане раз в год хмуро и неохотно сводили свое ходячее «самообложение» и в сердцах обкладывали это самое государство в лице агента по сельхозналогам Манина, крошечного, очкастого, на Бабеля похожего мужичка, с бабелевским же — нобелевским! — пузатым портфелем под мышкой — государственные выражения в недавно еще ссыльном селе в большом ходу.
С сельповского двора люди уходили трудно, с оглядками. Привязанные к коновязям бычки долго тянули морды к зигзагообразно удалявшимся — тоже ломая шеи — былым хозяевам (теперь их общим хозяином становилось ненасытное Государство) и продолжительно мычали им вослед. Тоже, небось, не очень печатное.
У Сергея мечта проехать до Государства на бычке. С еще большим удовольствием проехался бы на верблюде, если б таковой водился в их с матерью жалком хозяйстве. В одну из весен мать, не выдержав натиска, уступила. Сергею было лет шесть — как раз накануне «школы». Она поднялась спозаранок, чтоб свидетелей поменьше, покормила напоследок бычка, и они вывели его, заспанного, со двора. Мать подсадила малыша, и он взгромоздился на бедную животину. Васькин хребет больно врезался в Серегино мягкое место, которое только по наименованию мягкое, филейное, а на самом деле там кожа да кости, держаться, кроме Васькиной шеи, не за что. Сплошные неудобства. Но Сергей счастлив — в противоположность и матери, смахивавшей слезу, и бычку Ваське, следовавшему на алтарь очередной пятилетки, не понимая собственного государственного счастья, как на публичную казнь.