Хазарские сны
Шрифт:
Есть древний военный, святой город Кум. И названье реки, что наверняка даже старше города, и имя святого города наверняка имеет тюркский корень: «и с т и н а». впрочем, любая истина и сама по себе теперь, как река…
А манящие, призрачно-призывные названия остатков горько-соленого моря: Маныч, Подманок… Белые, теплые, молочные реки Предкавказья…
У дамбы сторожка, в которой дядьку Сергея встретил дед с деревянным протезом вместо правой ноги: если левой он ставил запятые, то правой исключительно твердые точки. Они поздоровались как друзья, как друзья распили первую из прихваченных дядькой Сергеем бутылочку. Старик снабдил их лодкою, и два Сергея, большой и крохотный, отчалили с удочками от берега.
Рыбалка выдалась удачной. Они разделись догола, уложив одежки на носовую переборку, чтоб ее не промочила насквозь вскидывающаяся на дне, где по щиколотку стояла вода, рыба — по мере того, как на удочки попадались все более крупные особи, мелочь дядька щедро возвращал за борт. Сергей Владимирович выпили еще рюмочку под малосольный огурец, Сергей Владимирович мелкий же без особого принуждения навернул теткин полновесный трехслойный бутерброд.
— Ты плавать умеешь? — спросил, блестя на солнце, что встало уже над водою в полный рост, голубыми-голубыми, уже почти морскими глазами.
— Не-а…
— Сейчас научим.
Сгреб Сергея в охапку и швырнул, как царевну, за борт. А сам минуты три еще стоял, подбоченившись и наблюдая, как окончательно обезумевший со страху племяш колотится, погружаясь неуклонно на дно — словно бы взамен тому, что коварно выдернуто, выхвачено, как вкусная деталь, моментальными взорами бамбуковых удочек.
К моменту, когда дядька, тяжко побалансировав на корме, рухнул-таки в воду, выплеснув вместе с водопадом обратного хода и пару-тройку лещей, Сергей действительно поплыл. Паническое барахтанье и впрямь завершилось всплытием. Они встретились с дядькою глазами, выпученными, как у двух поющих жаб. Синим и черным. Небесным, хотя и меленьким, и земным — тоже не сказать, чтобы очень большим. И вместе расхохотались. Сергей не держал на дядьку никакого зла: с тех пор, с того октябрьского погожего денечка он и поплыл.
Дядька хотел приучить его к мужеству и мужским забавам, выдернуть, как соменка, из облюбованной глубины, и опять не получилось. Сорвался.
Учительница тоже махнула на него рукой, ставила попеременно то двойки, то тройки: все равно, мол, на второй год останется. В классе никто не хотел с ним сидеть — это же все равно, что сидеть за одной партой с истуканом: он даже на переменке не выходил в коридор, где кипела куда более интересная, чем на уроках, жизнь. Пень-колода. И только одна девочка после уроков протянула ему, как слепому, руку и сказала:
— Пойдем со мной.
Он пошел — тоже как слепой. Пошел, потому что девочка была самой красивой в классе. Все в классе были в оболочке, крепенькой, кожистой, в меру загорелой после южного лета, она же словно вылущена из нее. С нее как будто нагар сняли. Все цвета пшеничного зерна — Сергей так даже подкопченного, в доисторических раскопках найденного, нарытого — она же цвета молодой молочной сукровицы, из этого, едва народившегося зернышка, выдавленной.
И потому еще пошел, что девочка приносила из дома чудесное самодельное печенье. У всех бутерброды — у самого Сергея так навороченные как и для дядьки трехслойные, лаптеобразные — а у нее рассыпчатые и совершенно воздушные райские хлебцы. Видимо, в полном соответствии с ее собственным происхождением, из той самой печки. Все остальные — из русской, до последнего времени неутомимой, прямо среди снопов,
На переменке девочка подсовывала ему, пентюху, эти молочные, как и сама, печеньица. Он пытался ответить ей бутербродом механизаторской закваски, она улыбалась, обдавая его охранно опушённой голубизною вплотную придвинутых бесгоризонтных глаз и отодвигала громоздкое ответное подношение. У нее паутинно тонкие, вьющиеся, неподдающиеся бантам волосы. Невесомая, к дождю, видимо, расплетшаяся белокурая прядь касалась его явно пригоревшей — его-то вынимали с самого спода — руки. И это неслышное прикосновенье отдавалось у него в пятках: он тоже ходил, жил теперь точками.
Точка — тире.
Взяла, не стесняясь класса, школы, учителей, его за руку и повела — домой. Шли долго. Девочка жила от школы намного дальше, чем Сергей. Подошли к красивому, сразу видно — старинному, «домостроевскому», а не жактовскому дому, особняку. Не частному: сразу опять же видно, что отец у девочки из тех, кто обслуживал власть или сам ею являлся. Девочка заставила Сергея отвернуться, деловито вынула откуда-то из-за пазухи бархатный, наподобие кисета, кошелек с ключами, открыла сперва калитку, потом, поднявшись вместе с Сергеем по ступенькам, и просторную, застекленную, а поверх стекла затянутую еще и тончайшим позументом полуденного весеннего солнца веранду. Заставила Сергея разуться — хорошо, что тетка держала его, несмотря на ночные происшествия, в полном порядке. Сама сняла белоснежный передник и осталась в школьном платьице шоколадного цвета. На веранде, припертый к самым стенам, в которые смотреться можно как в зеркало, настолько они и впрямь вызолочены снаружи солнцем, стоял длинный и легкий стол с гнутыми стульями.
В углу еще располагался низкий железный полированный шкаф. Девушка присела перед ним на корточки, открыла тяжелую дверцу и стала вынимать из шкафа еду — так Сергей впервые в жизни увидал холодильник. Странно, но из холодильника появилась кастрюлька с борщем и холодная вареная курица на большом блюде. Сергей, которому передавалось в руки то и другое с указанием ставить на стол, был разочарован. Ждал, что на столе тотчас появится домашнее печенье в неописуемом количестве — это ведь и была вторая корыстная причина, по которой он послушно, влекомый за руку, двинулся за девочкой. А тут борщ, курица — это и тетка им с Ниной на обед оставляет.
Борщ девочка ловко разогрела на спиртовке, от курицы отломила одну ножку и положила на тарелку перед Сергеем, себе положила вторую. Вообще-то, Сергей, выросший на материнском птичнике, предпочитал у курицы другую часть — копчик, наполненный жиром курдючок, но промолчал. Аппетит проснулся вместе с запахом разогреваемого борща, и он основательно приложился ко всему, что, довольная ролью маленькой хозяйки, выставляла на стол девчонка.
Они сидели уже за чисто убранным столом, девочка пыталась учить его арифметике, он тупо повторял за нею таблицу умножения, со смутной тревогой узнавания рассматривая ее чудесное личико, вправленное в рефлектор пронизанных солнцем невесомых белокурых волос, когда пришла ее мать. Красивая, статная молодая женщина.
— О, у нас гости! — воскликнула с порога, бросая на стол кожаный, блестящий, облитый лаком ридикюль — тетка Катерина приходила с работы, волоча кошелку с продуктами, что покупала или «доставала» по пути, у этой же, кроме ридикюля, ничего не было, а за окном, отъезжая, проворчал тяжелый «Зим».
— Он будет у нас жить, — спокойно объявила девочка.
— Да? — улыбнулась мать, но больше ничего не сказала.
Девочка показывала ему свою комнату, предложила даже попрыгать на диванчике, на котором, предположительно, будет и спать — и тут их вновь позвали на веранду: пить чай.