He как у людей
Шрифт:
— Ну, елки… — вырывается у нее. — Не двигайтесь.
При виде такой реакции Милли чувствует, как в сердце вползает настоящий ужас. В воображении тут же возникают пренеприятные картины: ее вытаскивают из самолета, волокут по трапу. На нее надевают наручники, ее арестовывают, допрашивают, обыскивают, штрафуют, сажают в тюрьму, депортируют… Начав представлять себе все это, Милли уже не может остановиться. Вряд ли она еще когда-нибудь решится отправиться в такую поездку. Еще один пункт в ее постоянно пополняемом списке «не»: никогда не ездить за границу, никогда не вступать ни в какую команду, никогда не браться нянчить младенцев, никогда не делить ни с кем постель. А
Сейчас, когда они уже в пути!
Карен обшаривает глазами крошечную кухоньку у них за спиной, и ее взгляд останавливается на красном телефоне, висящем на стене.
— Бабушка?
В довершение всего в проходе появляется Эйдин.
Наушники висят у нее на шее, как близнецы-детеныши какого-нибудь млекопитающего, и из них доносится мелодия поп-песни.
— Это моя бабушка, — говорит Эйдин. — Что-нибудь случилось?
— Ваша бабушка?
Эйдин вопросительно смотрит на Милли.
— Она долго не возвращалась, я уже начала беспокоиться.
— Она может говорить?
— Да, конечно, может! Бабушка?..
Милли пытается внушить ей: «Будем делать вид, что я немая», но Эйдин только смотрит озадаченно.
— В общем, я только что застала ее за курением в туалете. По сути, это нарушение сразу трех законов. — Лицо у Карен краснеет. — Стойте здесь, — приказывает она и снова делает шаг к телефону.
Когда появилась Эйдин, Милли почувствовала неожиданное облегчение: все-таки поддержка. Но куца там — достаточно взглянуть на нее. Плечи еще совсем детские (и Милли с болью понимает: она только что взвалила на эти плечи еще одну тяжелую ношу). На тонком запястье широкая полоска плетеных браслетиков из резинок. Футболка с надписью: «Ламы не любят драмы» и нарисованной ламой. Все это яснее ясного говорит о том, что перед ними всего лишь легкомысленный подросток.
— Подождите, не надо! — кричит Эйдин. — Вы не понимаете. Моя бабушка… — Эйдин оглядывается на Милли. — Скажи что-нибудь!
Милли в ответ делает единственное, что приходит ей в голову, а именно — подмигивает. Это едва заметный и, однако, рискованный жест. Но, к счастью, взгляд Карен все еще прикован к ее внучке.
— Моя бабушка, она… — говорит Эйдин, корчит бессмысленную рожу, закатывает глаза и крутит пальцем у виска: жест, на всех языках обозначающий слабоумие. — Она не в себе.
— Вы хотите сказать, что у нее болезнь Альцгеймера или что-то в этом роде?
— Да.
«Недурно», — думает Милли, однако врет Эйдин не очень убедительно. В глаза почти не смотрит, и щеки у нее так и пылают — этот огненно-красный ирландский румянец невозможно скрыть.
— На нее иногда находит, она убегает и выкидывает такие штуки. Она, должно быть, забыла, где находится. — Эйдин ласково кладет руки Милли на плечи. — Это я, бабушка. Ты же меня помнишь, да? Я Эйдин, дочь Кевина. Ты летишь в самолете, а в самолете нельзя курить — помнишь, мы с тобой об этом говорили?
Милли смотрит на Эйдин.
— Боже мой… — говорит Карен. Милли так тронута игрой Эйдин, что будто бы и правда онемела. — И вы ее опекаете?
Эйдин кивает.
— Иногда она даже не помнит, кто я такая, а ведь я ей самый близкий человек.
И то и другое, думает Милли, в каком-то смысле чистая правда.
— Сколько же вам лет?
— Восемнадцать. — Эйдин снова краснеет: — Мне очень жаль, что так получилось. Идем, бабушка, давай вернемся на свои места.
Милли опускает голову, словно запуганная собачонка или одна из тех бедолаг в «Россдейле».
— Погодите минутку. — Карен понижает голос. — Мне нужны все
— Ой, нет! — восклицает Эйдин. — Не надо, пожалуйста. Это была ошибка. Моя ошибка. Я задремала. Это больше не повторится. Обещаю вам. Клянусь, я буду пить кофе до конца полета. Ни на минуту глаз с нее не спущу. А сигареты мы у нее заберем — отдай мне их, бабушка.
— Ох, милая моя. — Карен печально качает головой. Узел волос тоже качается, будто гладкий неподвижный камень. — Я знаю, что это больше не повторится. Но у меня нет выбора. Я должна сообщить об этом: у нас есть четкие инструкции на этот счет. Да вы не пугайтесь так. Я расскажу капитану все как было. Капитан Тайлер все понимает.
— Но что тогда с нами будет?
— Я не… по правде говоря, я в первый раз с таким сталкиваюсь. Но могу вас заверить, что он замечательный парень, и я ему все объясню. Возможно, с ней захотят поговорить, когда вас высадят в Орландо.
— Что?.. Нет! — говорит Эйдин. — Боже мой. Пожалуйста, не надо.
— Но поскольку она человек пожилой и, так сказать, не совсем здоровый…
— Нет! Вы не можете так поступить! Тогда все пропало! — восклицает Эйдин. — Пожалуйста, пожалуйста! Это была ошибка. Эта поездка… Бабушка всю жизнь хотела побывать в Америке, это была ее мечта, но ей пришлось слишком долго ждать, и вот теперь она уже в таком состоянии… у нее началась болезнь Альцгеймера, и это было ужасно. — Милли с изумлением видит у нее на глазах слезы, так похожие на настоящие. — В общем, мы решили все-таки подарить ей эту поездку, ее последнюю поездку в Америку. Она так мечтала.
Милли подхватывает ее игру.
— Мы едем в Америку?
Не проходит и двадцати минут, как Милли уже жадно глотает двойной скотч и безуспешно пытается заставить Эйдин взглянуть в ее сторону. Внучка не разговаривает с ней с тех пор, как Карен отпустила обеих Гогарти — после прочувствованной речи, начавшейся с признания, что ее тесть тоже страдает болезнью Альцгеймера, и закончившейся словами: «Кажется, я поступаю вопреки своим убеждениям». Она чуть было не задушила Эйдин с Милли в долгих объятиях, перегородив проход двум пассажирам и второй стюардессе. Это был волнующий момент. Милли была так тронута и благодарна, так прониклась состраданием и великодушием американки, что едва удержалась от мгновенного порыва — признаться Карен в их обмане.
Эйдин устроила грандиозный спектакль, даже слегка переигрывала: заботливо протянула руку своей бедной, старой, выжившей из ума бабуле и повела ее по проходу к сиденьям. Но как только Милли щелкнула ремнем безопасности и прошептала: «Это было шоу века, птенчик», — птенчик обжег ее свирепым взглядом.
— Не говори мне ни слова, — прошипела она. — Ни слова. — После чего закрыла глаза и отвернулась.
Внезапно самолет начинает потряхивать — сначала легонько, а потом по-настоящему, словно включился отбойный молоток. Если выглянуть в окно, кажется, что они со всех сторон окружены белым туманом сбившихся в кучу облаков. Бутылочка виски, пластиковый стаканчик Милли, банка воды и чашка Эйдин дрожат и подпрыгивают на откидных столиках. Самолет вновь страшно ныряет вниз, в животе у Милли что-то падает вместе с ним, и тут же раздается общее «ах!». Где-то заходится в плаче ребенок. Милли чувствует, как чьи-то горячие пальцы сжимают ее руку, и встречает испуганный взгляд внучки. Милли еще никогда не видела ее такой встревоженной. Неужели они решились на свой дерзкий побег в Америку только для того, чтобы погибнуть в ледяном Атлантическом океане? Удастся ли им спастись на этих желтых плотах?