Хемлок Гроув
Шрифт:
Без сомнения, жестокость из блага.
Так что ты можешь представить ее лицо. Не прошло и полдня после вызволения сына из офиса шерифа, как тут новое огорчение. Шок и удар по ее суверенитету.
– Что, – начала она, тут же продолжив, – ты с собой сделала?
Не имея надежного ответа, я тщетно и глупо опустила голову и прикрыла свои уши руками. Он потянулась ко мне и убрала их прочь, зажав одно из запястий между своими пальцами с поразительной ожесточенностью.
Ты удивительно идиотическое создание, – сказала она. –
Она повернулась к Роману и рассматривала его, силясь узнать приложил ли он к этому руку.
На его лице читалось противоречие, желание разделить и усилить свою вину сопротивлялось с его осознанием и без того шаткого положения. Он покачал головой, и конечно я частично была разочарованна, что он не пришел мне на помощь, но также и рада: я приняла решение и оно мое собственное.
Я… – произнесла мама, ее внимание снова переключилось на меня, – я просто не- доумеваю. Ты хочешь сделать из себя посмешище? Ты потакаешь собственному уни- жению? По крайней мере, я думала у тебя есть [ВЫРЕЗАНО ЦЕНЗУРОЙ] мозги. По крайней мере, я так думала.
В прошлом, естественно, были времена, когда я раздувала факел неудовольствия мамы, но никогда, в отличии от Роман, не делала этого преднамеренно. И мама, по тем или иным причинам, ведомым только ей, делал над собой усилие, сдерживалась и тер- пела меня, что сильно расшатывало ее нервы. Нужно сказать ей это давалось нелегко.
Она никогда на меня не кричала.
Я беспомощно всхлипывала. Она продолжала.
Знаешь что такое настоящее уродство, Шелли? Самое невыносимое и отталкивающее из всех? Глупость. Думаешь я считала тебя слишком юной, что ты не понимаешь, как твой отец называл тебя?
«Выкидыш». Она попросила его не называть меня так.
Пора кончать эту пародию, – сказала она. – Сними эти [ВЫРЕЗАНО ЦЕНЗУРОЙ] штуки.
Я потянулась к своим ушам, но мои пальцы, не самые ловкие в подобных обсто- ятельствах, безнадежно тряслись. Она наблюдала, ее раздражение росло от нетерпения по мере того, как мои попытки становились еще плачевнее. Сжалившись, она схватила мои запястья, чтобы сделать все самостоятельно. И тогда это произошло: все строение нашего дома сотряслось от одного слова: «Стоп».
Твердо, без ярости, с тем, что как я верю, можно честно назвать горем, Роман сказал ей остановиться.
Не лезь в это, – пренебрежительно бросила мама.
Но Роман повторил слово. Не глядя ни на нее, ни на меня, его лицо было опусте- ло, как у марионетки чревовещателя.
Отстань от нее, – сказал он.
Простите, – произнесла мама менее пренебрежительно, – это сейчас была команда?
Он положил свои руки на стол и посмотрел на ее лицо.
Оставь ее в покое, – сказал он. Мама тонко рассмеялась:
Поразительно, – сказала она некой воображаемой и невероятной аудитории и еще раз потянулась с пугающей деликатностью к моим ушам. – Сиди смирно.
Роман уперся ладонями в стол, поднялся на них и подошел к нам. Он сжал свои пальцы вокруг руки мамы. Моя голова походила на воздушный шарик, который завяза-
ли узлом, и мое дыхание стало трудным и сиплым.
Отпусти, – сказала мама.
Оставь ее в покое, – повторил Роман.
Она
Да поможет мне Бог, – начала мама, – ты закончишь в сточной канаве, ты [ВЫРЕЗА- НО ЦЕНЗУРОЙ] маленький крысеныш.
Капелька крови показалась в уголке его рта там, куда она его ударила.
Я видел завещание, – сказал Роман.
Мама молчала. Мои удары подвинули стакан к краю стола, и он упал. Разбился.
Роман отпустил ее, но она не двигалась. Я остановила свою голову, смутившись значением этого признания.
В прошлом году, – сказал Роман, – когда тебе не понравилось, как Аннет урегулиро- вала инцидента на Черном Дерби. (Напомню, если ты мог забыть – или, по какой-то причине, не был в курсе – дело о правовых осложнениях у мамы, когда она, недоволь- ная уровнем обслуживания коктейль-бара, переквалифицировала диспут с барменом в оскорбление его действием.) Помнишь, как ты назвала ее? Никому не нравится, когда с ним так говорят. Тогда она позвала меня в офис и показала мне завещание, просто в отместку тебе, твоим психованным [ВЫРЕЗАНО ЦЕНЗУРОЙ]. Я знаю.
Мама опустилась в пустое кресло, и он произнес слова, что ослабили и без того хрупкое взаимопонимание в нашей семье.
Это все мое, – произнес он. – Я единственный наследник. И на свой восемнадцатый день рождения я получу контроль над всем трастом. Все это мое. Мой дом, мои деньги и всегда были моими.
Он поднял салфетку – его салфетку – и вытер кровь из уголка губ. Она мимо него. Фрагмент, маленькая алмазная радуга, блеснула по столу – его столу – отразив- шись от люстры. Вот что привлекло ее внимание.
Он отступил от нее и зажег сигарету. Курение никогда не поощрялось за обе- денным столом. Мама взглянула на этот алмаз и Романа, курящего сигарету. Я ин- стинктивно хотела прильнуть к ней, но в этот момент каждому было понятно, что только у Романа есть право на движение. Он бросил сигарету на пол и потушил ногой. Он был так же напуган как и мы тем, куда нас все это завело.
Снаружи, облака, должно быть закрыли солнце и радуга исчезла. Голова мамы наклонилась, думаю, она кивнула. Мы оставались в тишине, которая существовала какое-то время перед зарождением мира, и хотя мама безмолвно ушла в свою (или, Романа) спальню, где находится до сих пор, а я в моем (Романа) чердаке, и Роман уда- лился в собственную вотчину, в этой связывающей тишине мы и остаемся, также как и я остаюсь
Твоей, Ш. Г.
***
Роман стоял в дверном проеме. Она села на стопку матрасов и глядела в окно. Ее рука столь же широкая, как ребенок, с вытянутыми руками, светилась под огромной
рубашкой в такт ее дыхания. Она не повернулась к нему. Матрасы прогнулись под ней в форме улыбки.
Это не то, чего я хотел, – сказал Роман. – Я не хотел этого делать.
Она не ответила.
Я никогда не сделаю того, что причинит нам вред, – продолжил он. – Ты же знаешь это, да?