Хирургическое вмешательство
Шрифт:
– А тебе-то чего надо? – с интересом спросил Ксе.
Жень прищурил левый глаз, глядя в сторону с видом мужественным и умудренным.
– Мне сначала выше крыши было, - глубокомысленно сказал он. – Ну, того, что мыслями притекало. А теперь я уже привык, и даже не привык, а так… мне это теперь как слону дробина. Я хочу попробовать сеть взять, по-нормальному. По-нормальному, вообще-то, я всю страну возьму когда-нибудь.
– Это понятно, - сказал Ксе. – Но… ты хочешь начать контролировать часть своего культа, так? Это же заметят! Любой вменяемый жрец заметит.
–
Когда Женю что-то втемяшивалось в башку, спорить с ним было можно, но недолго и безрезультатно.
Поэтому теперь Ксе шел по кривой улочке, стараясь угадать ногой в те места, где под грязью все еще оставался асфальт. Дни укорачивались, и этот уже направился к вечеру, небо постепенно темнело, все оттенки омрачались следом за ним. Хлюпало под ногами; стояла пристойная ноябрьская погода, обещавшая скорые заморозки, снег и декабрь. Дома в этих местах подымались в три и пять этажей, кирпичные, старые; выщербленная и обветренная кладка стен издалека имела ровный, какой-то бархатистый цвет. Настроены здания были плохо, а вернее, вовсе никак не настроены. Ксе думал, что до самого сноса, скорее всего, никто не станет приводить их к гармонии с Матьземлей.
Он удивлялся, что слышит настройку. Он уже понял, что потерял куда меньше, чем боялся – многие из его умений не были специфически шаманскими, относясь к общей контактерской сфере. Состояние стихии самым прямым образом отражается на самочувствии населяющих ее живых существ; нет разницы, кто воспринимает Матьземлю, она открыта для всех. Жрец, если желал, способен был даже причаститься высшему равнодушию богини. Все это Ксе мог себе объяснить, но вот способность слышать настройку всегда казалась ему прерогативой исключительно шаманской. Он хотел спросить у Менгры, слышат ли ее другие жрецы, но каждый раз забывал.
– Вот, - сказал Жень и остановился.
Ксе завертел головой: погрузившись в размышления, он не заметил, как вышел вслед за божонком с улицы на маленькую площадь. Подросток скинул с плеча рюкзак, где лежали прикупленные для Эннеради мелочи, и задрал голову. К серому небу возносился прямой и суровый, неяркого вида обелиск, сложенный из бетонных блоков.
Лиловые сумерки отемняли дома и улицы .Начал накрапывать дождь.
Ксе вздохнул.
– Жень, - сказал он, - ты так и собираешься тут стоять?
– А что?
– Как столб. Слушай, ты есть хочешь?
– В смысле? – уточнил божонок.
– В смысле – пельмени, - фыркнул адепт и указал подбородком: – Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.
Спорить Жень не стал; Ксе так и думал – они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутемной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился – он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.
Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет
– Ксе, - наконец, сказал Жень шепотом. – Ксе, слушай, что это за фигня?
Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристегнутый к боку ритуальный нож.
– Не знаю, - ответил так же тихо.
Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир – оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все ее колебания.
Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершенные вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но все-таки узловая. От нее шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным – пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области – и отдать силы непосредственно Женю.
Этого не происходило.
Ксе сосредоточенно разглядывал стол – разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.
…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.
– Это что за фигня?! – едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.
– Не знаю, - честно сказал Ксе. – Но мне это не нравится.
– А уж мне-то как не нравится! – прошипел Жень, сверкая глазами.
Ксе вздохнул.
– Давай есть, - сказал он. – Потом подумаем.
– Это все верховный, - злобно цедил подросток, орудуя ложкой. – Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…
– Тише, - урезонивал его Ксе, - тише. Услышат же.
– Ну и плевать! – повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи – обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
– Успокойся, - сказал жрец. – Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.
– Блин, Ксе! – Жень даже ложку бросил от огорчения. – Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал – отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!