Хищная книга
Шрифт:
Полагаю, если вы с кем-то на дружеской ноге и представить себе не можете, что он такое в вас видит, эта идейка о противоположностях неплохо помогает заморочить голову самому себе. Я имею в виду, что Миранда и Фердинанд были полными противоположностями, но их тянуло друг к другу. И пусть один из них делал это по приказу, а другая настолько пропиталась романтическими страстями, что не поняла бы, что невозможное невозможно, даже ударив лицом в чистейшей воды грязь. Впрочем, должен признать, что, какими бы противоположными они друг другу ни казались, у них все равно было между собой гораздо больше общего, чем у меня с Мирандой. Прежде всего, одинаковыми у них были 99 процентов биологического материала, а к концу следующей главы — и того больше. Оба они снабжали пищей свою пищеварительную систему и очищали кишечник сходным образом, и даже оба любили конкурс песни «Евровидение»; не думаю, правда, что им удалось это друг о друге
Однако противоположности сторонятся друг друга, в этом и заключена их суть. Моя физическая противоположность — огонь, и к огню меня тянет не больше, чем еретика. Но с вами мы вместе проводим время, моя история становится вашей, мы одинаково существуем в мире ваших мыслей, и я люблю вас (думаю, это правда). Это как-то даже смущает, согласны? Но вы прочитали мою историю до этого места, и мы схожи, потому что я стал частью вас, вашего сознания. С Мирандой проблема состояла в том, что она, хотя и выбрала меня и часто вглядывалась в меня, всегда словно бы витала мыслями где-то вдалеке, она никогда не читала меня так, как вы. Там не было той сосредоточенной задушевности, какая возникла у нас. Торопливые непонимающие взгляды — вот, в сущности, и все, чего я удостаивался. Но если никогда не знал ничего другого, это ужасно похоже на любовь. Так что, может быть, и неправильно говорить, что до вас у меня была другая читательница; скорее — до вас у меня могла быть другого рода читательница. Может быть, она бы больше походила на вас, если бы не этот Фердинанд.
Противоположности сходятся, только когда их притягивает друг к другу любопытство. Если вы и захотите переспать с кем-то, совершенно на вас непохожим, жить вы предпочтете с таким же человеком, как вы сами. Но миф о притяжении противоположностей, при всем своем неправдоподобии, не умирает, поскольку это удобная банальность, на которую можно ссылаться всякий раз, когда противоположности сходятся достаточно близко, чтобы с любопытством обнюхать друг друга. Вот почему я, Миранда, Фердинанд, Перегноуз, Барри, как и куча романтиков до нас, очутились в месте, ставшем для этого парадокса «противоположности сходятся» вотчиной. Нет, это не лаборатория искусственного оплодотворения и не «Служба знакомств Квазимодо для генетически обреченных», как вы, наверное, подумали, — нет, это изречение нигде не приходит людям в голову чаще, чем на берегах Венецианской лагуны в городе Местре на северо-востоке Италии.
Ме-с-с-тре. Попробуйте произнести это слово без цыкающего презрения к слившейся с городом деревне и без насмешливой жалости к жителям.
Через Местре или мимо него ежегодно проезжают со всей возможной быстротой два миллиона туристов, и каждому неожиданно приходит в голову одна и та же мысль при виде эстетической противоположности, которую Местре собой являет. Город Местре можно назвать уродливым, но уродливым только в том смысле, в каком Майкла Джексона можно было бы назвать слегка чудаковатым, а соус чили, поданый flambe,в пламени горящего ракетного топлива, — теплым. Если Венеция — это красота каналов, то город Местре — это уродство канализации: смердящий, облепленный мухами, разлагающийся; пересеченные варикозными автодорогами унылые промышленные зоны, грязные путепроводы, железнодорожные тупики с ржавыми рельсами и мусор, отбросы миллиарда отдыхающих, понемногу сжигаемые, так что в средиземноморское небо извергаются клубы жирного черного дыма. Город, состоящий из одних окраин; строго утилитарная, постоянно расширяющаяся индустриальная пустыня, приспособленная под жилье для перемещенной бедноты, для вытесненных дороговизной, но привязанных работой к побережью бездомных изгнанников из соседнего города. Ведь за илистым берегом с пятнами мазута, за полосой прибоя с ее презервативами и пластмассовыми бутылками, меньше чем в двух километрах через волны лазурной лагуны, прямо на виду у своих невольных эмигрантов расположена жемчужина Адриатики. Достаточно близко для того, чтобы любой ощущал идущий от него магнетизм, там высится неземной образец совершенства, самый красивый памятник Возрождения, который, как и многие другие привлекающие туристов достопримечательности, слишком хорош для своих коренных жителей. Там стоит сама Серениссима, Венеция.
Два города соединяет единственный узкий мост. Здесь автомобильная и железная дороги сходятся и рядышком идут на скопление венецианских островков, в эту столицу романтики. Когда «Восточный экспресс» вырвался из зловонного смога, окутавшего Местре, и помчался по мосту, Миранда и Фердинанд посмотрели на мятущиеся воды лагуны с тем чувством облегчения, которое испытали и все остальные пассажиры, с какой-то совершенно иррациональной благодарностью за то, что поезд не остановился в Местре. Они попивали шампанское и разглядывали на стекле следы первых тяжелых капель ливня, когда громовой раскат возвестил о начале традиционной
Миранде пришла в голову поразительная мысль.
— Противоположности сходятся, — задумчиво проговорила она, глядя в окно поезда. С минуту, пока дождь еще не совсем залил стекло, она вертела головой влево-вправо, сравнивая изысканность с безыскусностью, божественное зодчество с архитектурным убожеством.
«Противоположности сходятся», — подумали все остальные направляющиеся в Венецию пассажиры.
«Противоположности сходятся», — подумал Фердинанд, глядя на автомобильную дорогу рядом с рельсами и с улыбкой заметив на ней темно-зеленый «бентли»; шедевр автомобилестроения мчался в город, где нет дорог. Но ведь машина была просто запасным вариантом, мерой предосторожности; как бы ни мала была вероятность, но если Фердинанду придется нейтрализовать Миранду и быстро исчезнуть из города, она должна его ждать в укромном месте. Однако Перегноуз прекрасно уложился в график, возможно, он не так неуклюж, как кажется. Фердинанд посмотрел на Миранду, девушку, чье сердце он должен либо разбить, либо прострелить, прежде чем наступит завтрашний рассвет. Она сосредоточенно старалась одновременно охватить взглядом город, куда направлялась, и город, из которого они выехали. От этого уже рябило в глазах, и Фердинанд отвернулся в сторону расплывающихся под дождем задних огней «бентли»; правда, он не мог видеть, что в машине не один пассажир, а двое.
«Противоположности сходятся», — рассеянно подумал Перегноуз, глядя на Барри, хмурящего свои мощные неандертальские брови на дорогу впереди.
«Противоположная сторона дороги», — подумал Барри. «Противоположная сторона дороги, держаться противоположной стороны дороги», — вынужден был он все время напоминать себе. Он включил дворники, как только начался дождь, и стекло моментально превратилось в мозаику извивающихся змеями силуэтов. По крыше разом забарабанили тяжелые струи, и дворники уже волнами сбрасывали воду с лобового стекла. Когда даже итальянские автомобилисты сбавили скорость под ударами стихии, Фердинанд перестал различать «бентли», ушедший вперед в тумане брызг из-под колес.
— И все могло бы быть прекрасно, — сказал Фердинанд обернувшейся к нему Миранде. — Хотя и так по-своему романтично, правда?
— Любой, — ответила Миранда, — кто считает дождь романтичным, явно никогда не жил на Голдхоук-роуд, в доме, где на полу требуется расставлять под протечками больше мисок, чем на пикнике для скучающих домохозяек.
— О, — сказал Фердинанд, стараясь выглядеть слегка задетым.
Миранда слышала произносимые ею слова, и понимала, что слова эти — не ее; это речи Мерсии, ее рассуждения. Легкий намек на превращение ее мечты в реальность заставил Миранду возводить вокруг себя барьеры и стены, чтобы не утратить ощущение устойчивости бытия. И хотя стены эти были как театральные декорации, толщиной с бумажный лист, готовые упасть от малейшего дуновения ветерка, она чувствовала себя обязанной в роли романтической героини сохранять хотя бы видимость здравомыслия. Пока она не будет абсолютно уверена, что этот мужчина испытывает по отношению к ней хотя бы десятую долю того, что она испытывает по отношению к нему, она скроет правду о танцах под дождем на тропическом острове с мужчиной из рекламы «Баунти».
За завесой ливня наплывал большой синий указатель с надписью «VENEZIA». Белая на синем надпись все замедляла свое приближение, и наконец поезд, с какофонией коротких взвизгов и протяжных стонов, замер. Залязгали открывающиеся двери, и только тогда Миранда пронзительно ощутила, что она действительно в чужой стране, в неизвестности, вдали от дома. Это ощущение проникало в ее сознание вместе с восхитительно непривычным звуковым фоном снаружи. Стук дождя по стеклянной крыше каждой платформы, мелодичность выкрикиваемых иностранных имен, отдаленный перезвон колоколов, журчание водосточных труб, гомон приехавших и встречающих, ноющий «ма-а-ма» ребенок, гнусавые объявления по радио, гудение моторов, и о чем там взывает какой-то романец, пританцовывая, кидаясь к каждому выходящему пассажиру и поднимая табличку с надписью фломастером: «ВЛЮБЛЕННЫЕ».
Чтобы помочь Миранде выйти через узкую дверь, протянул свою худощавую загорелую руку стройный черноглазый проводник. Очутившись на платформе, Фердинанд, поддерживая под локоть, сразу повел ее вдоль вагонов, через лабиринт из обнимающихся родственников, лотков с чипсами, штабелей багажа и курящих между ними проводников. Выйдя на ступеньки вокзала, Миранда вынуждена была остановиться, просто чтобы перевести дух. Вот оно: Венеция, какой она ее себе представляла, Венеция как на картинах, как на открытках, Большой канал, купол собора, катера с водителями в белых фуражках, человек в полосатой футболке под двумя большими зонтами, продающий соломенные шляпы, и другой, торгующий мороженым.