Hold Me

Paprika Fox

— Я тебя предупреждал, черт побери! Говорил не связываться с семьей этой шлюхи! — кричит на весь участок, и Эмили морщится, дрожащие руки тянет к лицу, чтобы прикрыть уши, и я молюсь, чтобы она ни черта не слышала, ведь отец не останавливается на сказанном:

— Тебе не хватило того, что эта женщина разрушила нашу семью?! Ты ведь не настолько глуп, Дилан!

Воздух застревает в глотке. И не только в моей. Отец вдруг меняется в лице, ведь видит, как ослабло выражение моего, с какой усталостью и обреченностью я теперь смотрю. Нет, он только сейчас разглядел в моих глазах мольбу, поэтому внезапно замолкает. Я чувствую страх, ведь медленно перевожу внимание на девушку, которая с опаской, с присущей

ей осторожностью оглядывается, остановив на мне свой полный непонятных мне эмоций взгляд. Она смотрит так, будто я только что заявил, что все проблемы исключительно по её вине. Что это она убила Томаса. Сухие губы всё так же приоткрыты, а глаза медленно заполняются больной виной и стыдом. Нет. Черт возьми, не надо! Я знаю её отношение к тому, что её мать рушила чужие семьи. И она ненавидит себя за это. За то, что она — её дочь. Девушка шире открывает рот, и меня пробирает до мурашек, когда с её губ слетает слабое, но слишком резкое для моей больной головы: «Прости», — на бледном лице ужас. Эмили начинает медленно качать головой, повторяя всё громче:

— Господи, прости, — она молит о прощении, хотя здесь нет её вины. Она просит за свою мать, перекладывает все её грехи на себя. Моргаю, терпя пощипывание в глазах от еле скопившихся слез, которым я не желаю вырваться наружу, и делаю шаги к Хоуп:

— Т-ты, ты не виновата.

— Не приближайся к моей дочери! — вдруг кричит мать Хоуп и бьет мою протянутую руку.

— Прости, — Эмили начинает плакать, давясь своими словами. — Прости, — ей приходится отвернуться, ведь женщина тащит её дальше:

— Чертовы ублюдки, — смотрит на моего отца, рыча, как безумная. — Не приближайтесь к моему дому!

Я дергаюсь, срываясь с места:

— Эмили, — зову её, желая достучаться до девушки, которая не может справиться с потоком своих слов-извинений, продолжая плакать и уже шептать: «Боже, прости». Хочу обойти отца, но тот хватает меня под руки, и я с обреченностью и злостью понимаю, что сейчас слишком слаб, чтобы вырваться, но продолжаю дергать руками, желая посильнее задеть мужчину, чтобы заставить отпустить.

— Дилан, успокойся! — просит, привлекая внимание мужчин в форме, что стоят у фильтра с водой. Они оставляют стаканчики, спеша в нашу сторону, — и через секунду я уже прижат щекой к холодному грязному полу, а мои руки заламывают за спину. Слышу, как отец ругается, объясняя ситуацию тем, кто держит меня, но те, видимо, считают своим долгом задержать меня. Пытаюсь не потерять Эмили из виду, но мать уже выводит её к дверям. Вижу, как Хоуп трясется, сжимая предплечья руками, и пытается обернуться, но женщина толкает девушку дальше, вовсе покидая полицейский участок. Корчусь от боли, не справляясь с хриплым дыханием, и сжимаю опухшие веки, не веря.

Просто не веря, что это происходит со мной.

Нет.

С нами.

После всего, чего мы добились вместе, всё рушится в крах. Я с ужасом понимаю, что всего этого может больше не быть. Страх стискивает сердце, сжимает, заставляя меня простонать от боли и отвратительно жалко шмыгнуть носом.

Я боюсь, что это лишь начало нашего общего безумия.

***

Женщина в потрепанной одежде не первой «свежести», с непонятной прической из сальных русых волос, нервно кусает обгрызенные ногти, сидя напротив полицейского в форме за столом. Она, поначалу, даже не понимает, в связи с чем ее вызвали в участок. Быть может, ее муж опять натворил дел? Может, он ограбил кого или подрался в опьянении? Бледная кожа в саже, тонкие руки трясутся от нехватки успокоительных препаратов, с которых она начинает практически каждый свой день, и без которых вряд ли протянет хотя бы неделю. Её юбка в пол слегка порвана у самого края, но она не скрывает под тканью старые балетки с отклеивающейся подошвой.

— Нам очень

жаль, — мужчина в форме пытается говорить мягче, подобрать слова, вот только замечает на лице женщины полное отсутствие, что немного сковывает, заставляя напрячься. — Но ваш сын не выжил, — произносит, слегка поддавшись вперед, ведь видит, как сужены зрачки глаз его собеседницы. Она никак не реагирует на его слова, продолжая грызть ногти.

— Он жил еще пару минут после падения, но врачам не удалось спасти его. Его тело было слишком слабым и… — Он замолкает, всматриваясь в лицо женщины, которая отводит какой-то нервный взгляд в сторону, рассматривая узорчатые стаканы на столе. Мужчина тянет руку к рации, вызывая своего напарника, поскольку подозревает, что женщина «под чем-то», а та вдруг молвит шепотом:

— А кремация — это дорого?

***

От лица Хоуп.

Расправленная кровать. Забитая всяким хламом тумбочка. Заваленный вещами стол. Наполовину зашторенные пыльные окна. Бледный свет.

Зеркало.

Медленно вожу расческой по темным волосам, смотря куда-то на уровень моей шеи, кожу которой постоянно задеваю жесткими «зубчиками» расчески, отчего остаются красные болезненные следы. Сердце в груди ровно бьется, оно сильными ударами отдается во всем теле, никак не позволяя мне отойти от шока, забыться ужасом, оставить свое сознание и отключиться, хотя бы временно. Мне отвратительно видеть себя. Видеть свое лицо, знать, что оно принадлежит мне. Вот она — Я. И я безобразна настолько, насколько это может быть возможно. Сильный ветер громко стучит в стекло, так и мои мысли в полнейшем хаосе мечутся, давя на стенки черепа. Я никогда не смогу от них избавиться. Отныне они — часть меня. Часть той Эмили Хоуп, которая не смогла помочь Томасу Сангстеру, которая была рождена женщиной, сломавшей жизнь Дилану О’Брайену. И я себя ненавижу.

Глаза горят. Опять. Я сильно сжимаю веки, простонав сжатыми губами, и делаю глубокий вздох через нос, чувствуя, как меня вновь накрывает. С головой. Без возврата. Я вновь поддаюсь. И мне нет оправдания. Я должна страдать. Страдать из-за ошибок. И не жаловаться. Я не рождена для того, чтобы быть счастливой, и мне себя не жалко, потому что именно этого я заслужила. Все мои грехи. Все моя вина.

Прости, Томас, я виновата перед тобой.

Прости, Дилан, за мою мать.

Всхлипываю, грубее расчесывая волосы, тем самым выдираю волосы, что падают к ногам.

Простите меня.

Стону, корчась и краснея от больных эмоций, что раздирают кожу груди. Простите. Господи, простите меня. Прости, Дилан, что тебе приходилось терпеть меня, видеть лицо моей матери, а я ни о чем не подозревала, прости. Прости, Томас, что не видела твоей боли, думая только о себе, о жалости к себе, я настоящая эгоистка.

— Простите, — шепчу дрожащими губами, не вытирая слезы, которые начинают катиться по щекам. — Простите.

— Зайка? — Голос женщины за спиной, и язык не поворачивается назвать ее «матерью». — Как ты? — она входит в комнату, и меня прошибает дикий холод. Рука дрогнула, сжимая деревянную расческу, а взгляд замер. Я опустошена. Внутри меня пересохший океан, который до этого был наполнен теплотой, что никогда раньше не находила отклик внутри меня. А теперь, что там? Сухость. Сплошная степь под утомляющим солнцем. Я разлагаюсь.

— Я принесла тебе чай, зайка, — не зови меня так. Не смей даже обращаться ко мне. — Эмили? — Нет, черт возьми, НЕТ. Женщина делает шаги ко мне с опаской, пока я пытаюсь справиться со сбитым дыханием и скачущим в висках давлением. Мои вздохи становятся короче, а веки сужаются с каждым сломленным между нами сантиметром.

— Не волнуйся о случившемся, — женщина улыбается, протягивая руку, чтобы погладить меня по волосам, и ее слова окончательно вышибают мое сознание, даруя волю эмоциям: