Hold Me

Paprika Fox

— Так, ты его не помнишь? — доктор Харисфорд смог за эти дни расположить к себе пациентку, но это не помогает ей в реабилитации. Доктор внимательно наблюдает за Эмили, которая молча смотрит на мужчину в больничной одежде, что был привезен сюда на инвалидной коляске. Его бледное лицо отдает синим, а взгляд мечется по комнате. Сиреневые губы только и делают, что повторяют: «Нужно уметь защищать себя, Энди», — но даже произнесенное имя не вызывает перемену на лице Эмили, которая пожимает плечами:

— Простите, — вновь отворачивает голову, уставившись в окно с решеткой, через стекло которого её кожи касается бледный свет. — Я не знаю его.

— Ничего, всё в порядке, — Харисфорд просит медбрата увезти пациента обратно к

себе, а сам садится на стул напротив кровати и внимательно всматривается в профиль девушки. — Так… Ты не вспомнила, чья эта кофта? — предположим, что это вещь человека, который ей дорог. Именно поэтому, даже после потери памяти, Эмили продолжает так яро держаться за неё. И в связи с этим, доктору очень хочется узнать, кто он или она, ведь, возможно, этот человек может помочь в реабилитации.

— Я не знаю, — повторяет Хоуп, продолжая смотреть в окно и мять пальцами ткань кофты. — Не могу вспомнить, — подносит пальцы к губам, начиная их грызть, кусать до крови, чем вызывает обреченный вздох у доктора, который зовет медсестру, чтобы та сделала укол пациентке. Ведь Эмили вновь начинает нервничать. А это плохо скажется на её выздоровлении.

От лица О’Брайена.

Мне тошно это признавать… Нет, лучше вообще не думать о том, что сейчас мне требуется помощь от Джойс, которая сама предложила мне поехать в эту больницу, чтобы хотя бы убедиться — там Эмили или нет. У меня мало вариантов, поэтому нужно пробовать всё, что подвернется. В любом случае, я больше не смогу сидеть, сложа руки, и моя злость не хило так придает сил к действию. Говорить с матерью Эмили — последний вариант, к которому я прибегну. Видеть эту женщину не могу, да и что-то мне подсказывает, что она не особо сохраняет трезвость в последние дни. Только и делает, что пьет, вот она — идеальная мамаша. Сижу на переднем сидении рядом с Джойс, которая молча ведет машину, постоянно проверяя телефон на наличие звонков и сообщений от отца. Она нервничает и не скрывает этого, а мне приходится вновь натянуть маску безразличия и полного самоконтроля, чтобы не подавать виду, хотя… Что-то больно мне подсказывает, что Джойс вовсе не верит моему демонстративному спокойствию. Но я, в какой-то степени, благодарен, что она не задает много лишний вопросов, да и вовсе не открывает рот попусту.

— Я уверена, что она там, вот только проблема в том, что тебя не пустят без позволения родственников, — девушка уже крутит руль, паркуясь у ворот больницы. Здание высокое, крупное, из серого кирпича. Хорошо гармонирует с пасмурным небом и атмосферой этого дня в целом. На территории посажены деревья, но стволы у них тонкие, выглядят нездоровыми.

— Я подожду тебя, если хо… — я не даю ей закончить, перебивая:

— Сам доберусь, — лгу, ведь дороги толком не знаю, но ничего. Выкручусь. Не хочу больше отнимать чье-то время. Джойс кивает головой и тормозит окончательно, взглянув на ворота больницы, за которыми бродят люди — видимо, такие же посетители, ведь выглядят они нормально. Нормально — отвратительное слово. Как-то моя любимая героиня сказала: «Норма — это иллюзия. Что норма для паука — хаос для мухи». Я чувствую нечто подобное. Сейчас Эмили — муха в мире пауков. Она нормальная, вот только немного иначе. Это иной вид нормы.

— Звони, если что, — говорит Джойс, а у меня язык не поворачивается поблагодарить её, поэтому покидаю салон молча, хлопнув дверцей, и иду к больнице, пряча руки в карманы кофты. И нащупываю записку. Она греет меня изнутри и подпитывает надежду на то, что Эмили ещё в себе.

«Что ты будешь чувствовать, если она тебя забудет?» — Томас задал подобный вопрос мне. И сейчас я чувствую одно — страх. Мне страшно от мысли, что последний человек, который смог добиться моего расположения, забудет меня. Я не могу вот так просто всех потерять. Только не вновь.

***

— Ты помнишь, что произошло с Томасом? — Харисфорд склонился над кроватью Эмили,

проверяя состояние её зрачков. Дело дрянь. Девушка вновь забывается, значит, есть ещё воспоминания, от которых её организм хочет избавиться. Хоуп вся в поту. В холодном. Ей холодно, так что пришлось накрыть ещё слоем одеяла, чтобы не дать ей окончательно замерзнуть. Девушка постоянно шевелит головой, ерзает всем телом на кровати, никак не может принять удобное положение и избавиться от зуда внутри. Её терзает. Смотреть больно, ведь она молча всё терпит, постоянно кусая себя за руки. Пришлось привязать к кровати ремнями, чтобы Эмили не нанесла себе увечий. Сейчас с ней работать опасно. Харисфорд в замешательстве. Прошло уже десять лет, а он так и не смог толком понять, каким образом её организм способен сам решать, что оставлять, а что — нет. Одно доктор знает точно — стираются только те воспоминания, которые вызывают у девушки сильные эмоции. Не важно положительные или отрицательные. Организм всё воспринимает враждебно, сражаясь за сохранение здравомыслия хозяйки. Это уникально, но пугающе.

— Доктор Харисфорд, — медсестра из регистрации примчалась сюда, потревожив размышляющего мужчину, чем вызвала его недовольство:

— Мэриша, иди на свой пост, — просит, продолжая следить за тем, как Эмили медленно «уплывает» в сон.

— Но, доктор, дело в том, что там в зале ожидания сидит человек, который спрашивал про вашу пациентку, — её слова привлекают внимание мужчины, и он, наконец, переводит взгляд на старую женщину в белой форме:

— Кто? — с непониманием щурит уставшие веки, пытаясь догадаться самостоятельно, но женщина пожимает плечами:

— Я не знаю. Он не назвал мне своего имени, но, узнав, что она здесь, заявил, что не уйдет, — по голосу ясно — нервничает. — Вот я и поспешила к вам.

Мужчина чешет легкую щетину пальцами, хмуро всматриваясь в пустоту перед собой, после чего медленно переводит взгляд на кофту, в которой засыпает Эмили, и вздыхает, решая немного переступить через полосу дозволенного:

— Предложи ему чай, — смотрит на удивленную Мэришу. — Пускай ждет вечера.

Жалость к самой себе — вот, что переполняет эту женщину. Ничего больше. Никакой любви к дочери, никакой чертовой заботы, даже ничего похожего, близко стоящего. Изабелл Хоуп жалеет только себя. Плачет о себе. Пьет, давясь своим горем, даже не подозревая, что является проблемой. Эпицентром. Зацикленная на себе. Исключительно. Глотает водку, сидя за столом на кухне. За окном уже темнеет, и зажигаются фонари. Женщина лишь нависает головой над столом, боясь, что может отключиться и упасть своим прекрасным лицом на рюмку. Ей нужно сохранить хотя бы внешнюю красоту. Оставить себе хотя бы это.

Ведь ничего у неё и нет на самом деле.

***

Почему именно сейчас я вспоминаю это?

— Дилан, неправильно, — женщина улыбается. Тепло, как она умела, и ещё раз показывает, как правильно держать гитару. — Ничего, мне тоже сначала непросто давалось, но у тебя получится.

Мальчик сидит у неё на коленях, хмуро смотря на музыкальный инструмент и частенько ругая его в мыслях, ведь понятия не имеет, почему она учит его этому. Его интересует только одно:

— Папа скоро вернется? — дергает натянутые струны. И не только гитары. Напряженная женщина выглядит мягкой и улыбается по-особому:

— Конечно. У него просто дела, — постоянно один и тот же ответ. Дилан привык слышать его, поэтому внутри проговаривает всё слово в слово, вновь принимаясь за инструмент:

— Я скучаю.

В глазах матери блеснула печаль, а голос стал тише. Гладит сына по волосам, вздыхая:

— Я тоже.

Смотрю на полную остывшего чая кружку, нервно стуча по ней пальцами. Отбиваю ритм той музыки, которую меня учила играть мать. И да, я ненавидел это дело, но всё равно эта мелодия осталась на слуху, и я невольно напеваю её про себя, когда нервничаю или сижу в ожидании. Она… Она успокаивает.